Тайна трех неизвестных (с илл.)

— А где взять?

— Как — где? Украсть, конечно!

Антончик даже споткнулся:

— Ты что?!

— Все равно ведь нужно что-то украсть. Чтобы призрак явился. Так украдем фотоаппарат.

— Да ну еще!.. Можно где-нибудь пару яблок стянуть, кавун или еще что-нибудь, — в крайнем случае по шее надают, а за фотоаппарат еще в тюрьму посадят.

— Да мы же потом вернем, чего ты?

— Ну да! А как сцапают! Доказывай тогда, что ты хотел вернуть.

— Дрейфило! Да я один буду красть. Ты только покараулишь.

— A у кого? — уже спокойнее спросил Антончик.

— Да у кого же?! У Бардадыма.

— Ну-у… Ты что?! — Продолговатое лицо Антончика еще больше вытянулось. — Тот как сцапает — руки-ноги повыдергает, точно!

Я и сам знал. Гришка Бардадым, двухметровый верзила-десятиклассник, кулаком забивал гвозди да еще был, как говорится, в горячем купанный: слово ему скажи — он уже заводится. Его все мальчишки боялись. И вот как раз у него был самый лучший в селе аппарат «Киев» — с телеобъективом, с пленками такой чувствительности, что сам Фарадеевич, наш васюковский Эдисон, говорил, будто этим аппаратом можно снимать даже то, что зарыто в землю. Бардадым увлекался фотографией, его снимки часто печатали в нашей районной газете. Фотоаппаратом своим он страшно гордился и, конечно, очень просто мог за него повыдергать руки-ноги. Но если уж фотографировать призрак, то только Бардадымовым аппаратом. А что до риска… Что ж… это даже хорошо. Уже сама кража аппарата у Бардадыма — не какое-нибудь пустячное дело, и оно наверняка станет известно всем. А мне ведь и нужно, нужно доказать этому вахлаку Павлуше, кого он, тютя, променял на какую-то индюшку ощипанную. Чтоб он плакал во-от такими слезищами в свою подушку, чтоб мучился, страдал и каялся. А я в его сторону и не посмотрю. Пусть кается! Пусть! Чтоб знал, как предавать друга. Пусть плачет! Для этого можно и рискнуть.

— Только, наверно, уже на той неделе придется, — с надеждой сказал Антончик. — Ведь сегодня уже как раз пятница, а мы не успеем и украсть, и все остальное… А?

— Сегодня, — твердо сказал я. — Вот прямо сейчас и пойдем.

— Да чего так спешить? Это ведь такое дело… Нужно все обдумать, рассчитать.

— Что там рассчитывать! Пойти и украсть, вот и все. Айда!

Я просто так сказал, не задумываясь. А вышло, будто я наперед все знал, — как в воду глядел. Антончику даже караулить меня не пришлось.

Бардадымово окно было открыто, на стене у окна висел аппарат. Ни в хате, ни во дворе никого не было. Протягивай руку и бери. Я так и сделал. И мы с Антончиком огородами рванули к речке.

— Вот здорово! Ну честное слово! — прямо захлебывался Антончик. — Никто б из хлопцев не осмелился, а мы… Да что хлопцы, — никто б во всем селе! Никто бы вообще на свете… А мы… У Бардадыма! Скажи! Вот ведь… Правда? А?

Антончика распирало от гордости.

И тут у речки мы неожиданно увидели Павлушу.

Он сидел на берегу, держал на колене продолговатую фанерку и что-то мазюкал на ней кисточкой.

Увидев его, Антончик метнул на меня взгляд и ощерился:

— Гы-ы! Художник!

Потом сложил пальцы в дулю и ехидно закричал в сторону Павлуши:

— Художник! Нарисуй мою дулю!.. Художник! Нарисуй мою дулю! Ха-ха-ха!

Он знал, что мы поссорились, и хотел сделать мне приятное — старался изо всех сил: кричал, кривлялся и пританцовывал! Антончик раньше сам дружил с Павлушей. Но после того, как он бросил Павлушу в трудный момент на баштане, когда мы играли в фараона, тот перестал с ним водиться. И теперь Антончик из вредности издевался над Павлушей. Это было мерзко и противно, и не стоило бы его поддерживать. Но я поддержал. И тоже злорадно загоготал. Я, может, и не стал бы гоготать, если бы не эта проклятущая фанерка. Я сразу заметил — то была крышка от посылки. На обратной стороне ее черной краской был написан адрес:

Сердце мое так и забилось. Ну, всё! Эх ты! На Гребенючкиной фанерке рисуешь. На семейной, так сказать, фанерочке. От посылки, которую им прислала какая-нибудь ихняя тетя Мотя. Скоро ты ее юбку носить станешь! Так вот же тебе:

— Ха-ха-ха-ха!!!

Он посмотрел на меня долгим грустным взглядом, и столько в этом взгляде было укора и горечи, что мне даже… даже…

А ничего мне не «даже»! Можешь себе смотреть сколько хочешь! И можешь рисовать на Гребенючкиных фанерках сколько влезет, и можешь вообще… Но скоро ты узнаешь!

Я крепче прижал под рубашкой Бардадымов «Киев». Скоро…

— Ты тут, художник, краски переводишь, а мы…

— Цыц! — с досадой перебил я его. — Идем быстрей.

— Да-да, ведь приготовиться нужно… Такая операция! — многозначительно подмигнул Антончик — и не мне, а Павлуше. Вот трепло! А в общем, пусть помучается; Он ведь любопытный — страх! Уж я-то его знаю!

С каменным лицом я прошел мимо него, даже не взглянув на его фанерку, хотя меня так и подмывало посмотреть, что же он там намалевал. Но на какой-то миг я все-таки скосил глаза и успел заметить, что он рисовал куст и чуть поодаль — лужу. Вот уж нашел, что рисовать! Хоть бы уж иву срисовал, с которой мы в речку ныряли. Историческая ива! Я на ней рекорд поставил — с самой вершины в воду сиганул. И этого рекорда никто так и не побил до сих пор! А то — куст… Хотя… может быть, под этим кустом Гребенючка сидела. Его Дульсинея! Ну и провались вместе с нею, со своей Дульсинеей!

Я был так этим возмущен, что совсем не чувствовал страха от того, что мне может влететь за кражу. Этот страх пришел лишь тогда, когда, забравшись в кусты, мы с Антончиком начали разглядывать аппарат. Вот это была техника! Ну просто что надо! Я хоть и мало понимал в аппаратах, усек это с первого взгляда. Антончик разбирался в этом лучше меня. У него была ученическая «Смена», он делал ею паршивенькие снимки, но воображал себя большим специалистом. Он забрал у меня из рук фотоаппарат, начал крутить его со всех сторон и, словно меня и не было рядом, восторженно бубнил себе под нос:

— Классный аппарат… Автоматическая экспозиция… Оптика. Вот это оптика! А затвор какой удобный! Такой плавный спуск!

Он то и дело прикладывался глазом к аппарату и наводил его то на меня, то за кусты куда-то вдаль. И все время восторженно ахал.

Мне стало противно. Я решился на кражу, рисковал, из меня Бардадым, может, теперь руки-ноги повыдергает, а он тут ахает, распоряжается да еще и привидение, видно, думает снимать собственноручно. И получается, что он герой, а я так… сбоку припека. На биса мне нужна такая самодеятельность! Нет уж!

— Дай сюда! Снимать буду я! Ты мне все покажешь, что нужно делать, а сниму я сам. Давай!

Антончик нехотя протянул мне фотоаппарат:

— На! Только так сразу не научишься. На это нужно несколько месяцев…

— Может, несколько лет? — ехидно спросил я. — Какой умный! Сам же говорил, что здесь все автоматическое, только наводи и щелкай.

— Да нужно же знать, как наводить, ловить в кадр, как выбирать освещение и многое другое!

— Ага… ловить в кадр? Нам не на фотовыставку. Лишь бы в этом кадре был призрак… И вообще, не заводи меня, а то…

Антончик сразу присмирел и начал показывать мне, как наводить, что поворачивать и как нажимать спуск. Я очень быстро это освоил. И для практики снял Антончика на фоне речки, где паслась на берегу корова. А потом еще крупным планом свою грязную, в цыпках ногу. Больше фотографировать не стал — оставалось всего десять кадров. «А вообще-то и этих вполне хватит, — решил я, — вряд ли привидение станет долго нам позировать. Хорошо, как посчастливится хоть раз щелкнуть».

До ночи я спрятал аппарат в сене на чердаке, и мы с Антончиком пошли на кладбище в разведку. Нужно было выбрать удобное место для наблюдений и определить пути подхода, чтобы не было потом непредвиденных помех и неприятных неожиданностей. Вы же знаете, что ночью на кладбище пугает все: и куст может показаться человеком, и самая обычная кошка — чертом (если сверкнет глазами), а если не знать дороги и нечаянно свалиться в какую-нибудь ямку, то и вовсе с ума спятить можно, думая, что в могилу падаешь! Так что разведка тут нужна обязательно.