Расскажи мне про Данко

Слезы. Они вызывают у него такую жалость, что он не в силах с собой справиться. Не только материнские слезы волнуют его. Заплачет, бывало, ученица, получившая двойку, и он готов сидеть с ней целый день, чтобы помочь. Ребята считали его слабохарактерным. Приглашают как-то:

— Володя, пойдем побьем грачевских ребят?

— А за что их бить? — спрашивает он.

— Просто так.

— Что за охота драться? Пойдемте лучше к Ермохиным: поиграем, песни попоем.

Откуда, с каких времен пошло это, и потом стало традицией: ходить вечерами на другую улицу на потасовки? Плохая традиция. Да хорошо, если идет драка на равных. Бывает несколько ребят одного бьют. Хуже, когда девчонкам достается. Идут девчонки, песни поют, и вдруг из-за плетня или забора вылетают хулиганы с хворостинами и начинают хлестать девчонок по ногам. Они визжат, бегут…

Не любил драться, даже не мог понять, зачем это нужно.

Плачет мать. Переглянулись все трое. Михаил поднял к губам кулак, тихонько кашлянул в него. Ему и первое слово.

— Может и впрямь поедешь в Сурск на зоотехника учиться?

— Да поймите вы, что не люблю я лошадей.

— Что ж ему за мамину юбку всю жизнь держаться? — спросила Лиза.

Мать медленно вернулась к столу, присела на лавку, сказала:

— Был бы отец живой, слова бы не сказала… Совсем одну оставляете. Саша какой год не показывается. Теперь ты…

— Миша-то с тобой?

— Миша больше на работе… А чем тебе не нравится быть зоотехником? Работа нужная…

— Понимаешь ты, мама. Я хочу быть военным… Нет, ты не понимаешь.

— Не понимаю, сынок. И не хочу.

— Это от тебя не уйдет, — сказал Михаил, — вот придет время, призовут в армию, тогда и просись.

Говорили до поздней ночи. Мать так и не согласилась. Володя с сестрой вышли на улицу. Он присел на бревна, лежащие у забора, и молча глядел в небо.

— Ничего, Володя. Мы еще уговорим ее.

— Нет, Лиза, не надо. Был бы отец — другое дело. Но в училище поступлю все равно.

— Я верю, Володя.

Хорошие времена

Нет отца. Уж он, конечно, не стал бы задерживать. При воспоминании об отце в памяти воскресают хорошие времена, особенно, когда он служил на кордоне. Домой приходил всегда под хмельком. Доставал из мешка буханку хлеба, отдавал Володьке и приказывал: «Кальяновым отнеси».

Время было тяжелое. Кальяновы жили особенно бедно. Хазовы могли бы жить богато. У отца выгодная профессия — сапожник. А сапожнику во всякие времена дело есть, значит, есть и кусок хлеба. Но карманы были дырявые у сапожника. Получит деньги за работу да с заказчиками и пустит их по ветру. Только запах сивухи от денег оставался. Мать вздыхала и спрашивала:

— И когда ты остепенишься? Чай, не мальчик.

— Придет, Катя, время, остепенюсь. Давай лучше споем? Володька, ну-ка помоги. Как там у вас:

Голос у отца тихий, спокойный. Даже пьяный не рвет голоса, с душой поет.

— Лиза! Ну-ка, помоги!

И продолжает:

Сын и дочь не поддерживают из солидарности с матерью. Но зато когда отец трезвый и засиживается до поздней ночи, выполняя заказ, в доме бывает весело.

— Помоги, сынок. Опустела казна моя.

Володя садится рядом, раскалывает сухие березовые кругляши, щеплет гвозди. Отец ширкает просмоленной дратвой, разводя руками, пристукивает молотком строчку за строчкой и тихонько наводит мелодию.

Володя запевает начатую вчера отцом песню.

Подсаживалась с шитвом Лиза, и вскоре на крыльце слышался чей-нибудь стук. Как вечерние мотыльки летят на огонь, так соседи тянутся на песню.

Были и еще славные времена. Это когда в барышских лугах начинается сенокос.

Что за милое время — сенокос!

Там, где быстрые воды упрямого Барыша обнимаются с водами речки Суры, лежат зеленые луга Орловской поймы.

Сколько цветов там, сколько песен в эту пору!

Только начинается рассвет — косари на ногах. Отбивают косы, точат их и выходят на свою делянку. Впереди отец. Сухой, жилистый, он не уступает первой руки Михаилу. Михаил приотстает и начинает свой ряд. Володя за Михаилом пристраивается.

Легко режется росная трава. Так и падает, так и кланяется, и ложится ровными валами. Младший наступает на пятки старшему брату. Отец оглядывается.

— Ты не егози. Коса — штука хитрая: то сама идет, а то не заставишь.

— Медленно ты косишь, пусти меня.

— После обеда пущу, — хитро улыбается в моржовые усы отец.

После обеда трава стала словно проволока, резалась с резким хрустом. Впереди слышалось тонкое, певучее: «вжик-вжик». А у него из-под косы: «хрум-хрум». Поточить бы косу — отстанешь. Отец все так же размеренно двигает широко расставленными ногами, так же, как и утром, делает недлинную отмашку. Валок ровный, срез низкий — тоже ровный, земля будто бритая. Загорелая шея мокрая, в складках морщин собрался пот.

— Ну что, устал? — спрашивает отец.

— Нет, — неумело соврал Володя.

— Вижу. А говорил: давай вперед пойду.

— Думаешь не пойду? Пусти.

— Ладно, иди себе третьей рукой.

— Пойду первой рукой, — заупрямился сын. — Только отбить нужно косу.

Пообедали, отбили косы, наточили, и снова они запели тонко: вжик, вжик, вжик. Младший впереди. Отец — второй рукой, все также размеренно, будто заводной. Отмашка за отмашкой, шаг за шагом уходит младший далеко вперед. Сделав на заходе последний рез, положил на плечо косу, гордо прошел мимо косарей на новый заход. Михаил, подражая отцу, хитро улыбнулся. «Давай, давай, жми», — сказал он.

После нескольких заходов коса отяжелела, саднил на ладони лопнувший мозоль. В речку бы сейчас, в холодную барышскую воду. Но… упускать первой руки не хотелось. И он махал, махал, резал твердую траву до боли в пояснице.

На новом заходе Михаил сказал отцу:

— Глянь-ка, тять, на Володькиных проходках можно снова косить.

Володя посмотрел и удивился: у отца и Михаила на проходках земля словно бритая, а у него заметен каждый срез, и кое-где виднеются чубы незахваченной травы.

Отец урезонил Михаила:

— Чего смеешься, поначалу сам не лучше косил. — И Володе: — Сходи к Лизе. Мы соль забыли взять. Да узнай насчет Нади. Не хворает? Может, что им нужно?

Лиза работала пионервожатой в лагере, а младшая сестренка Надя отдыхала там.

— Пускай Михаил идет, — заупрямился Володя. Он понял, что отец его пожалел.

— Тебе велено, ты и иди, — строго приказал отец. — Снасти захвати, может, на уху словишь.

Пионерский лагерь находился на берегу Барыша, неподалеку от леса, который назывался Орлихой. Орлиха пугает всегда своей дремучестью. Говорят, в нем когда-то свила гнездо гигантская орлиха, которая нападала на детей. Может быть, это придумано, чтобы дети не забредали далеко. Но страшные рассказы были не выдумкой. Там, в дремучих чащобах, и сейчас находят следы разбойничьих становищ, где прятались после гражданской войны белогвардейцы. Страшно ходить по этому лесу, и все-таки манил он к себе. Грибов там тьма-тьмущая, земля синела от черники и голубики, там непролазные заросли смородины и малины.

Потихоньку все дальше и дальше уходили в лес жители Присурья, выживая всякую нечисть. И стала Орлиха с ее поймой местом для отдыха. Шумит летом пойма ребячьими голосами, пылают здесь вечерами пионерские костры и костры отпускников.