Ранний свет зимою

Все это, с одной стороны, принесло Сонечке облегчение: может быть, Миней и не так уж «увлекается» Ольгой? А с другой стороны было очень досадно: этого Минея никогда не поймешь, все у него не как у простых людей.

На всякий случай Сонечка заплакала. Она любила и умела поплакать.

Минея же поразили ее слезы. Он повернулся к Сонечке, сжал ее маленькие пухлые ручки и сказал сердечно:

— Хорошая вы, Сонечка!

Ну конечно. Миней отнес ее слезы к Ольге, к ее судьбе. Его трогает именно это. Сонечка обиделась, заторопилась. И вовремя: послышались чьи-то тяжелые шаги.

— Это мои старики. — Миней проводил Сонечку до угла и, вернувшись, встретил родителей у калитки.

Как часто он их представлял себе вот так вдвоем, медленно идущих рука об руку!

Отец, строгий, даже суровый, в стареньком темном сюртуке, и мать, с трогательным доверием склонившаяся к нему. Седые волосы, гладко причесанные, видны из-под ее черной кружевной косынки, а глаза такие же, как у Тани, чуть выпуклые, но давний блеск их потушили годы и заботы.

Отец все умел и никогда не преуспевал. Был учителем, однако брался и за ремесло: столярничал, плотничал, переплетал книги… Мать шила, стирала, ухаживала за больными.

Большая семья подымалась, как весенние дружные всходы. Когда старший брат начал работать, младший пошел в школу. Дети вырастали и разъезжались по Сибири.

Миней поцеловал мать и сказал виновато:

— Мама, я ночевать не буду. Мне к товарищу надо.

Отец нахмурился:

— Ты уж совсем не стал жить дома…

И сейчас же, смягчая упрек, заговорила мать:

— Так, может, поужинаешь с нами?

В ласке ее голоса так и слышалось: «Что мы будем стеснять тебя, взрослый наш сын! Ты и сам знаешь, как жить!»

И отец умолк, как всегда покоренный этой мягкой и непреодолимой силой матери.

После полуночи кто-то забарабанил в окошко дома. Высунулась заспанная, недовольная Таня:

— Да что это? Ни днем ни ночью покоя нет!

Кеша, который вообще робел перед Таней, совсем растерялся и молча стоял под окошком. Таня спросила строго:

— К Минею?

— Да-да! — подтвердил Кеша. — Передайте Минею, чтобы к утру был на почтовой станции.

— Он часа два как уехал, — сказала Таня и захлопнула окошко.

Оставшись один, Кеша осмелел и пропел, правда потихоньку: «Таня-Танюсик, черный усик!»

Сосед Мартьян Мартьяныч занимался извозом, имел лошадь — доброго ломового коня гнедой масти. На него-то и рассчитывал Миней. Мартьян Мартьяныч делил мужчин на «стоящих» людей и «вертопрахов». Миней, хоть и озоровал в детстве, попал в разряд «стоящих». Служил в аптеке, деньги приносил отцу с матерью. Водку пил, зная меру. Сейчас парню край нужен был конь! Пришлось уважить.

Было далеко за полночь, когда Миней выехал на тракт, рассчитывая к утру поспеть на почтовую станцию. Пока будут менять лошадей, он, быть может, сумеет поговорить с Ольгой.

«Почему она не дала мне знать?.. Не удалось? Наверное, стражники глаз не спускают! Какой она стала, Ольга?» — думал он.

Уже стало рассветать, когда не привычный к седлу Гнедой отказался идти дальше.

Пока Миней понукал и уговаривал его, на дороге показался экипаж. Пара сильных лошадей во весь дух мчала его по направлению к почтовой станции. В экипаже сидела, заливаясь слезами, вдова Тарутина. Собачеев поддерживал ее под локоть. Две тощие старушки, отвернувшись друг от друга, подпрыгивали на переднем сиденье. Лакированный ковчег, ныряя в волнах пыли, пронесся мимо.

Миней, потеряв терпение, сломал ветку и хлестнул Гнедого по боку. Упрямец рванулся с места и такое стал выделывать ногами, что у Минея голова пошла кругом. Тщетно натягивал он поводья — конь продолжал скачку, опасливо кося глазом, пока всадник не догадался бросить свой хлыст.

Занятый тем, чтобы удержаться в седле, Миней отвлекся от мыслей об Ольге. Но, когда на бугре показалось скучное казенное здание почтовой станции, беспокойство и нетерпение охватили его.

Он бросил поводья выбежавшему со двора мальчишке и поднялся на крыльцо. В просторных сенях ему преградил путь усатый урядник.

— Вам что? — сурово спросил страж, напирая грудью на Минея.

Миней не успел и слова сказать, как из избы послышался повелительный женский голос:

— А ну, пропустите: это ко мне.

Усач посторонился, и Миней, войдя, увидел Ольгу. Как же изменилась она, родная! Сердце у Минея застучало сильнее — так по-новому хороша была Ольга.

Косы она срезала, но короткие светлые волосы не портили ее. Да полно, красива ли она? Черты лица неправильны: рот великоват, подбородок упрямо выдвинут. Но такой веселой энергией, таким оживлением освещено лицо ее, что и красавица померкла бы рядом.

Ольга поднялась из-за стола, на котором стояли самовар и налитые, но нетронутые стаканы. На лавке сидела ее мать, Дарья Ивановна Тарутина, крупная старуха с таким же упрямым подбородком, что и у дочери.

Ольга бросилась к Минею, легко вскрикнула, так крепко сжал он ее руку, усадила против себя. Разглядывая, проговорила негромко:

— Вон какой вы стали! Еще медвежатистей! — И добавила совсем тихо: — А у меня муж тяжело болеет. Но, может, выхожу… Вот еду…

Резким движением руки она откинула назад волосы, и Миней отметил этот новый жест Ольги, которым она, казалось, отгоняла тяжелые мысли.

Дарья Ивановна низким, как у дочери, голосом спросила:

— Олечка, дочка, что же будет?

На лице Ольги появилось выражение нетерпения и скуки. Словно продолжая прерванный разговор, она ответила:

— Так и будет. У вас своя жизнь, у меня своя. Что для вас счастье, то для меня тоска и мука. Поезжайте, мама, не теряйте времени. Сами всегда говорите: «Моя минута золота стоит». Видите, помню все присказки ваши…

Старуха уловила насмешку и тяжело подняла с лавки свое грузное тело. Ольга подошла к матери, обняла ее. Не разжимая губ, Тарутина поцеловала дочь, затем тихо проронила:

— Олечка, вернись, ежели что…

И махнула рукой, будто знала: никаких «ежели что» не будет. Через минуту Собачеев и тощие старушки подсаживали Дарью Ивановну в экипаж.

Ольга вышла на крыльцо, поглядела на мать и, не дождавшись, пока экипаж скроется из виду, вбежала в избу.

— Мне губернатор разрешил свидание с родными. Вам известно? — холодно спросила она заглянувшего в дверь урядника.

Усатая физиономия исчезла. Ольга, задвинув на дверях засов, сбросила с себя жакетку, подпорола подкладку и вытащила тонкие, отпечатанные на гектографе листочки.

— Получайте, Миней! Свежие, питерские! И еще есть!

Она выдвинула из-под лавки корзину, разбросала вещи и достала пачку брошюрок.

— Ох, Ольга, ну и удружили! — повторял Миней, пряча тоненькие листочки в карманы, под тужурку, в сапоги. — Ну и удружили землякам!

А она торопила его:

— Да рассказывайте же, что у вас…

— Ну что же, работаем. Бесплодные споры со «староссыльными» кончились. Есть организация. Из рабочих железной дороги. Люди молодые, не трусы. Бастовали успешно. Кружок у нас. Читаем Маркса…

Ольга перебила:

— Из старых знакомых есть кто-нибудь?

— Кешу Аксенова, дружка моего, помните? Вот он…

— Кеша? — удивилась Ольга. — Ведь он же еще мальчик…

— Вырос.

Она усмехнулась, но тотчас серьезно спросила:

— А вы сами, Миней, самоопределились? Окончательно?

— Я стою на позициях марксизма, — ответил он краснея, и сразу, как бывало когда-то, почувствовал себя моложе Ольги.

— Иначе и не думала… Я часто вспоминала вас, Миней. Нашу дружбу, нашу Читу, вот эту степь…

Она подошла к окну, приникла лбом к раме, задумалась.

— Вы понимаете, какое время сейчас для нас настало? — спросила Ольга, порывисто оборачиваясь. — Вот я слышала Владимира Ульянова. Это было незадолго до его ареста. Он говорил о наших задачах. Говорил очень просто, непривычно для нас. Почему непривычно? Да ведь мы привыкли к тому, что в речах наших интеллигентов зерно мысли плотно укутано шелухой разнообразных «но». И вдруг шелуху эту отбросили, отмели, и перед каждым стал вопрос: кто мы, я, вы?.. Чего мы хотим? Реформишек, уступочек или социальной революции? Это сейчас надо решить, именно сейчас, когда закладывается фундамент будущего. Рабочий уже понял, что враг его не только отдельный хозяин Иванов или Петров, а капитализм в целом. И бороться надо, — не камни в окна кидать, а идти класс против класса. Как в песне поется: «На бой кровавый, святой и правый…» Я, наверное, Миней, сбивчиво говорю…