Скворец №17 (рассказы)

Когда все, один за одним, заснули, Федя, закрыл двери, вышел на цыпочках во двор, посмотрел на черное в звездах небо, покурил и обошел дом с другой стороны. Он заглянул в окно гладилки, отворил его и бесшумно опрокинулся вниз. Оля Силаева ойкнула и отпрянула от стола.

— Ой, Федя, напугал ты меня! Как разбойник какой!

— Тшшш, — Федя приложил палец к губам, закрыл окно, задвинул шпингалет.

Оля снова навалилась на утюг. Стопка отутюженного белья лежала рядом, Федя заметил в ней свою майку с эмблемой спортивного общества «Трудовые резервы». Он присел возле стола, выложил пачку сигарет, зажигалку и зевнул, потягиваясь. Оля Сипаева покачала головой.

— Ой, не нравится мне, Федя, что ты куришь. Как же ты занимаешься штангой? Я ведь маечку твою понюхала — бог ты мой, от неё табачищем разит! И зачем ты мне нужен прокуренный весь? Смотри у меня!

— Ладно! Это я так, дымлю для виду больше, — оправдывался Феди. — В себя глубоко не вдыхаю. На кой мне! Это я так, уважительнеё как-то…

— Убери, чтобы глаза мои не видели!

Оля запихнула сигареты и зажигалку в карманы куртки, открыла аптечный ящик на стене и достала оттуда кружку молока и ломоть белого хлеба.

— На-ка, ноешь, это я тебе парного принесла. И хлебушек прямо из пекарни.

Пока Оля наглаживала белье, Федька уминал угощение и жаловался, что кто-то сорвал с голубятни косяк, который он наварил в прошлом году. Оля сказала, что это шкодит, наверно, Филька Кривой из деревни, он давно уже сманивает детдомовских голубей, но разве за ним уследить? Федька сказал, что он этого дела не оставит, пока не дознается точно, на что Оля посмеялась: головушка ты беспокойная, все-то тебя касается. Тогда Федька остыл, и между ними пошла мирная беседа о всяких личных делах. И, между прочим, сказал он, что видел и универмаге подходящую кофточку, так не купить ли, а то её кофтенка совсем худая стала. Оля сильно покраснела от радости, да от смущения набросилась на Федьку, этак быстро денежки в трубу вылетят, ничего, в этой ещё походить можно, ты уж лучше о себе подумай, костюм тебе справить надо, не век же в курточке ходить, а Федя слушал её и думал: у других девчонок эвон какие джерси, а Оля-то чем хуже? От беспокойных этих разговоров сильно захотелось закурить. Федька нашарил сигареты, вытащил и посмотрел на Олю: как она?

— Ну ладно, — разрешила Оля, — выкуришь одну, только фортку открой, чтобы проветрить. Сразу-то. трудно отвыкать…

Оля все перегладила, села напротив отдохнуть, развязала бантики, распустила волосы, и до Феди дошел их сухой, теплый, нежный запах. От Олиных волос, закрывших её узкие плечи, будто солнце ударило в глаза. И подумал он: нет, нельзя ей такой ходить с распущенными волосами, без косы и бантиков. Если она распустит волосы и будет ходить, разметав их по плечам, то что же это будет? А то и будет, что никто ничего делать не станет, только и будут глазеть на Олю.

— Ты, это самое… па людях пе вздумай так ходить, — сказал он и почувствовал тревожный холодок в душе: как же она здесь без него, пока он учится в ПТУ, как же это она ходит, и никто не догадается, какая она? Неужто никто из хлопцев не замечает ее? И смутной затомился тоской — это же сколько ждать, ведь ей ещё девятый и десятый кончать. Писем он писать не любил и на каждые её пять писем отвечал одним — кратко, самую суть, без антимоний. Никогда раньше не думал, а теперь подумал: вдруг не станет ждать? Затянулся от волнения глубоко, выдохнул дым.

— А это самое… колечко-то не потеряла?

— С чего это я стану терять?

Оля нырнула под стол, повозилась внизу, вынырнула и протянула руку. На безымянном пальце вспыхнуло колечко — знак! И хотя колечко было только позолоченное, оно сияло ярко и вечно, потому что было знаком их верной и вечной дружбы, начавшейся много-много лет назад, когда они были ещё маленькими, совсем маленькими, чуть не с детдомовской колыбели.

— А твое-то где? С тобой?

Федька хмыкнул, полез в задний карман брюк, пошарил, улыбаясь, поднял брови, задержал дыхание и заморгал, заливаясь жаром.

— Да я его, видать, в старых брюках оставил… в ПТУ. Там, значит, и оставил. Точно. Оставил. Не пропадет. Брюки в чемоданчике — верное дело, сдал в камеру хранения…

Однако говорил он неуверенно, без убеждения, и Оля что-то уловила в его голосе, спрятала свое колечко и долго смотрела в Федины глаза: неужели забыл? А ведь уговаривались: с колечком никогда не расставаться! И в Фединых глазах ей почудилась ухмылочка: то ли от несерьезности к уговору на всю жизнь, то ли от досады на свою память. А вдруг раздумал? И она сразу все поняла. Упала на стол и заплакала.

— Ты чего, ты чего? — испугался Федя, чувствуя себя гадко, будто и вправду нашкодил. — Ты чего, дурочка?

Не говорил бы, не трогал ее! Она сбросила его руки с плеча.

— Ой, мамочка! Ой, родненькие мои! — тихо плакала она. — Ой, чуяло мое сердце!

— Да не шуми ты!

— Забыл, какие слова мне говаривал? Уйди от меня!

Федька поначалу сидел как истукан, потом спохватился, оторвал её от стола. Лицо её было зареванное, несчастное, и в каком-то странном наслаждении, в неслыханной и никогда не испытанной ранеё радости он утирал ей жесткими ладонями слезы, мокрый ее, сопливый нос, жалел её и гордился, что она вот так убивается не из-за какого-нибудь хмыря, а из-за него, Федьки Шпаликова, — и оттого разлилось в нем успокоение, и плач её был для него слаще меда, и неуверенность ушла из него, так что и сам подивился зряшным мыслям своим. Нет, такая, как она, станет ждать и год, и два, и три, всю жизнь, потому что другой такой нет больше на свете и что связаны они на всю жизнь крепче всякого колечка!

Федька Шпаликов насухо утер ей нос, сунул в руки каленый платочек. Оля высморкалась, однако лопатки непрощающе вздрагивали под его заскорузлой ладонью.

Время шло, в коридорах уже слышался топот первых полуночников, а она все сердилась. Федя смотрел на Олю и соображал, как бы её утешить. Денег с собой было всего на обратный проезд, так что решил поехать зайцем, но купить конфет. Кому же побаловать ее, круглую сироту, как не ему? Он думал о том, что должен ей быть и за мать и за отца, и чувство это родительское поднялось в нем, не давая дышать, так бы и не знаю, что сделал для нее, скажи она только, так бы и прыгнул с осокоря в речку. Однако чего это она не угомонится, удивился Федька.

— Ну, чего ты, Оля, дурочку валяешь?

Оля подняла на него застывшие, чужие, выбеленные слезами глаза. Это она-то дурочку валяет? Лучше ударил бы, чем такие слова говорить.

— Не трогай меня!

Она смахнула его руку. И тут они услышали плач — тихий, топкий, он тоскливо просачивался сквозь ночные шумы.

В одной из комнат плакал малыш — дело-то, не стоящеё выеденного яйца, но только сразу Оля и Федя озабоченно переглянулись, забыв о себе. Федя посмотрел на часы и нахмурился. Плач то затихал, обрываясь, то опять усиливался, наполняя стены большого сонного дома сиротской тоской. И сразу пустой показалась их распря. У Оли вытянулось лицо. Она уставилась на Федьку.

— Лихо кому-то, — сказала она. — Мается, бедный, не спит.

— Тссс, — сказал Федя, прилаживаясь ухом к дверям, — Это, верно, Никита Пучков…

— Пойти, что ли, узнать?

— Нет, ты обожди здесь. Я сам пойду.

— Ладно, только поскорей.

Они посмотрели друг на друга озабоченно, будто это их ребенок опасно заболел. Оля толкнула Федю в коридор и затворила дверь. И застыла, вслушиваясь. Звуки, дотоле тихие, сейчас вылезли наружу — дребезжали стекла, бормотала в трубах вода, на ветру скрипели деревья, и все же в них не терялся детский плач, отдаваясь в сердце.

Оля так и не тронулась с места, пока в гладилку не ввалился Федя с тяжелой ношей. Никитка висел на нем, обхватив шею, подрагивая телом.

— Я гляжу, он мотается от стенки к стенке. «Чего это ты?» — спрашиваю. А он — бычок, говорит, гонится за ним…

Мальчик открыл глаза, снова закрыл и запричитал: