Сердитый бригадир

В это утро он поднялся раньше, чем обычно, начистил в умывалке общежития туфли, аккуратнее, чем всегда, повязал галстук, пришил в две нитки болтающуюся на пиджаке пуговицу, вставил в карман авторучку и толстый красный карандаш. Брюки были выглажены за ночь под матрацем. В умывалке же он сперва сильно намочил волосы и зачесал их на косой пробор, но потом, решив, что с сегодняшнего дня начинается новая жизнь, переменил причёску и причесал волосы наверх.

Вспомнилась несколько раз за утро Наташа. Ничего огорчительного в этих воспоминаниях, к его удивлению, не было. Если бы под рукой был телефон, то в нынешнем состоянии духа Миша вполне мог бы ей позвонить как ни в чём не бывало.

Он уложил в портфель всё, что требовалось, а требовалось очень немногое — тоненький задачник, учебник и тетрадь, где был записан конспект урока. Портфель выглядел совсем пустым, и Миша сунул в него для виду толстый учебник психологии.

Он совсем не волновался. Вместо волнения его охватило чувство какой-то праздничности.

Стоя на площадке мчащегося трамвая, он словно принимал парад. Всё, что проносилось сейчас мимо, имело отношение к тому, что нынче он даст свой первый урок. Бежали через улицу школьники. Шли по тротуарам родители… На проводах над мостовой висели дорожные знаки: равносторонние треугольники, круги, прямоугольники; казалось, город приветствовал его, будущего учителя математики, развесив, как знамёна, геометрические фигуры…

В школьном гардеробе он разделся в том отделении, где полагалось раздеваться преподавателям. Рядом шумели ученики. Миша нахмурился. Ему не нравилось, что они шумят. Он не понимал, почему нужно так бурно сдавать свои курточки и пальто. Десять лет подряд всё это представлялось ему совершенно обыденным и необходимым, а нынче, в одно утро, он сразу перестал понимать это.

Проходя по коридору, где помещались десятые классы, Миша заметил, как двое старшеклассников курили в форточку. Смутившись, он хотел сделать вид, что не замечает их, но один из них, очевидно, нарочно громко сказал:

— Это Мишка Новожилов. Практикант. Ему сегодня в седьмом «Д» дадут жизни…

Он замедлил на секунду шаг, хотел придумать, что сказать им в ответ, но, не найдясь, быстро пошёл вперёд.

«Вот был бы на моём месте Макаренко!» — пронеслось у него в голове.

Настроение стало уже не таким праздничным, каким было с утра. Сворачивая на лестницу, он заметил в глухом конце коридора двух девочек-старшеклассниц: они о чём-то шептались и хихикали, глядя на него.

«Наверное, тоже обо мне, — огорчаясь, решил Миша. — Нет, лучше проходить практику в чужой школе»…

Подойдя к учительской, он приоткрыл дверь, спросил: «Разрешите?» — и тотчас же подумал, что сейчас уже можно этого не делать. За большим столом сидела худенькая седая учительница немецкого языка, Вера Евграфовна, и исправляла ученические тетради. Время было раннее, до звонка на первый урок оставалось с полчаса.

— Здравствуйте, Миша Новожилов, — сказала Вера Евграфовна, не подымая головы. — Ужасная морока с этими тетрадями!

Она подняла на мгновение маленькое аккуратное личико и быстро, но внимательно оглядела своего бывшего ученика.

— Волнуетесь?

И сразу же, не давая ему ответить, тихонько засмеялась.

— Ну-ну, так я вам и поверила!

Миша вспомнил вдруг, как несколько лет назад — кажется, в седьмом классе — Вера Евграфовна не могла попасть на свой урок, потому что он запер дверь класса на замок изнутри. Она стучалась, ребята, зажав руками рты, притихли и не отпирали. Потом пришёл завуч со слесарем. Потом было классное собрание. Потом он бегал смотреть в щёлку учительской, как Вера Евграфовна пила валерьянку…

И сейчас, через столько лет, душа его вдруг заныла от жалости к этой худенькой старушке, на уроках которой играли в военно-морской бой и очень громко и глупо острили… Ему захотелось сказать ей сейчас, что это он тогда запер дверь класса и, как ему казалось тогда, что это очень остроумно придумано, а сейчас ему стыдно и он боится, как бы ученики не поступили с ним точно так же. И оттого, что он представил себе орущий класс, бессмысленно разинутые рты и себя стоящим у преподавательского столика, у него тоненько задрожало что-то внутри и уже не переставало дрожать и биться до самого звонка.

Комната постепенно заполнялась учителями. Миша сел в угол у радиатора. Учителя разбирали из шкафчика классные журналы, делали в них пометки, разговаривали; увидев Мишу, они приветливо улыбались, говорили ему торопливо-ласковые слова. Он каждый раз при этом вскакивал и вытягивался.

До него доносилось всё издалека, но обострённый волнением слух улавливал каждое слово. Кто-то рассказал у стола, что долго не мог попасть в троллейбус, кому-то в воскресенье посчастливилось: были найдены первые подснежники; толстый учитель географии громко объявил:

— Товарищи, имейте в виду: в аптеке рядом появился боржом.

И Миша удивился, что они могут говорить о таких пустяках.

Минут за десять до звонка пришли, наконец, Мая Петровна, методист пединститута, и Николай Павлович — школьный учитель.

— Вот и молодец, Миша, что сидите здесь, — сказал Николай Павлович. — Привыкайте! А ваши студенты бродят по коридору и боятся сюда заглянуть. — Он потрепал его по плечу. — Всё будет отлично, только не старайтесь быть чрезмерно серьёзным…

— Главное, Новожилов, не идите на поводу у класса, — сказала Мая Петровна.

— Вот сколько лет преподаю, — развёл руками Николай Павлович, — а никак не могу привыкнуть к правильной методической терминологии. Как это у вас, Мая Петровна, называется, когда учитель входит в класс и говорит: «Здравствуйте, дети!».

— Организующий момент.

— Вот-вот… Я в прошлом году временно совмещал в двести тринадцатой школе, и там, знаете, получил восьмые классы. Прихожу в первый раз на урок, открываю дверь, здороваюсь, а в ответ несётся вопль: «А-а-а!» Они, оказывается, условились каждого нового преподавателя встречать таким звериным криком…

— Ну, и что из этого следует? — сухо спросила Мая Петровна.

Она укоризненно показала глазами на Мишу, давая Николаю Павловичу понять, что подобные рассказы при начинающем педагоге неприличны.

В это время длинно зазвонил звонок и Миша не услышал, что́ ответил Николай Павлович.

В коридоре к ним присоединились Мишины однокурсницы. Седьмой «Д» помещался ниже этажом. Когда спускались по лестнице, Миша попросил Тоню Куликову:

— Минут за десять до звонка ты, пожалуйста, потрогай себя за ухо, а то у меня часов нету… Надо успеть на дом задать…

Тоня закивала головой и, как всегда, быстро-быстро заговорила, но Миша уже не слушал её. Последний раз у него мелькнули фразы из подробного конспекта: «Тема урока… Цель урока»… «Здравствуйте, ребята»… «Что и требовалось доказать».

Мелькнул в памяти аккуратно вычерченный им план расстановки парт в классе: «Первая колонка у окна», «вторая колонка», «третья колонка у двери».

Процессия уже входила в класс. Студентки и методист Мая Петровна пошли налево к пустым задним партам, а Миша двинулся вслед за Николаем Павловичем к столику.

Николай Павлович представил ученикам Михаила Кузьмича Новожилова и сел рядом с Маей Петровной.

С «организующим моментом» получилось нелепо: учитель уже поздоровался с классом, и здороваться вторично было бы глупо.

Когда Миша начал говорить, ему показалось, что он снова обрёл спокойствие. Единственное, что его удивляло, — в классе как-то странно не было видно отдельных лиц учеников, они сливались воедино, как на групповой фотографии, словно не хватало времени отпечатать в сознании хотя бы одного из них. Да ещё удивительно было слышать со стороны свой голос: назидательно-ровный, лишённый привычных интонаций, точно Миша подражал кому-то.

«Всё-таки нельзя так, надо на кого-нибудь смотреть», — быстро подумал Миша. — Я, кажется, начинаю терять связь с классом…»

Усилием воли он заставил себя отыскать глазами в первой колонке у окна, на второй парте слева, Веру Соболеву. Секунду он смотрел на выражение её лица; она почему-то улыбнулась ему, он смутился, отыскал третью колонку у двери, нашарил Андрея Криницына и, впившись в него, говорил минут пять, утомив этим и Криницына и себя.