Чтобы всегда по справедливости

В чем дело? Почему людям иногда кажется не то, что есть на самом деле? Ведь так часто мы хотим, чтобы все было по справедливости, ищем ее у других, требуем к себе, а сами судим о людях несправедливо, ошибочно — не по тому, какие эти люди есть, а по тому, какими они нам представляются. Представим их искаженно и сами же обижаемся на них! Заблуждаемся в чем-то, а обвиняем кого-то. И даже ссоримся. Даже из дома уйти готовы.

Ведь задумал же Миша бросить и маму, и папу и убежать на какой-нибудь корабль. Конечно, у него это, может, только одни мечты и наивные планы, никуда он не сбежит. Но кто знает. Случается, и бегут вот так, не разобравшись…

А как разбираться? Как?

Что надо для того, чтобы правильно судить о людях? Самому быть справедливым?

Да, конечно. Только что это значит: «Я справедливый»?

Ведь каждый так говорит. Мало кто добровольно согласен признать себя несправедливым.

И в чем же она проявляется, эта самая справедливость? Чем я могу измерить ее у себя?

Вообще — с чего она начинается?

«Мне хорошо, мне удобно!»

Представь себе такой случай: ты вошел в трамвай и сел у окна. Приятно обдувает ветерок, и тебе интересно смотреть на мелькающие дома. Словом, и хорошо, и удобно. И вроде бы все законно — место-то «детское».

И вдруг рядом появляется старушка. Свободных мест нет, и она остановилась около тебя. Ты заметил, ее, но делаешь вид, будто не видишь: отворачиваешься, насколько шея позволяет, и так внимательно рассматриваешь улицу, словно никогда ее не видел до сих пор. Готов даже высунуться наружу чуть не до половины. Потому что тебе все-таки немного стыдно. Ты же давным-давно знаешь стихотворение Сергея Михалкова «Одна рифма». Учил его наизусть еще в первом классе. А в нем рассказано, ну, точь-в-точь про это самое — про пионера, который сидит и смотрит в окна трамвая, а старушка стоит перед ним.

И надо бы тебе встать да уступить старушке место, но ты сидишь и сидишь…

А собственно, почему «надо-то»?

В одной школе задали ребятам этот вопрос: почему надо уступать место старшим? Так знаете, что они ответили? Одна девочка сказала: «Так принято, такое правило». А другая сказала: «Из вежливости». И только третья объяснила: «Потому что у стареньких ноги болят».

Вот она правильнее всех ответила! Потому что подумала, что надо заботиться о старых людях — им же труднее стоять в трясущемся трамвае, чем мальчику или девочке. Конечно, я не говорю о трехлетних или пятилетних крохотулях, им тоже неудобно стоять на неокрепших ножонках. Но едва ли нужно доказывать, что десятилетний школьник, который без устали целый день носится с приятелями по улице, играя в войну, не обессилит окончательно, если и постоит двадцать минут в трамвае или автобусе.

Это простой случай. Я уверен, что большинство ребят все-таки уступают место. Редко встретишь такого невежу, который, развалившись, радуется, как ему хорошо и удобно, в то время как рядом переминается с ноги на ногу пожилой человек.

Но вот пример посложнее. И он тоже связан с трамваем или автобусом. Только мальчик вошел не один, а с мамой. Все места были заняты. Кроме одного. На это место хотел сесть старичок. Но мама сказала: «Садись скорее!» И ты обогнал старичка и уселся. А мама подошла и пристроилась рядышком. И все бы ничего, только какая-то женщина возмутилась:

— Как не стыдно! Большого мальчика посадили, а старый человек стоит.

— Места детские, — ответила мама. — И я на законном основании с ребенком.

— Такой ребенок мог бы постоять, — послышался еще чей-то голос.

И вдруг заговорил весь автобус, все стали возмущаться и говорить, что мама поступает неправильно и воспитывает сына неправильно и выйдет из него самый последний эгоист. «Вот такие, когда вырастают, ни с кем не считаются, себя только знают!»

А ты сидишь ни жив ни мертв, и тебе ужасно стыдно.

Мама, твоя добрая мама постаралась, чтобы тебе было удобнее и лучше. И что не вынесет доброе материнское сердце — и укоры, и насмешки, и всеобщее презрение, — лишь бы тебя устроить: «Сиди, сиди!»

Но тебе уже не сидится, ты встаешь, красный, растерянный, едва шепча: «Ничего, я постою…» Мама некоторое время сидит одна. Но ведь не для себя же она старалась! И ей тоже неловко — она еще совсем молодая, а старичок-то стоит! И немного погодя она тоже поднимается, уши у нее горят. Она говорит старичку: «Садитесь». И на следующей остановке вы с ней выходите.

Вам ехать бы еще дальше, но вы выходите из автобуса здесь и идете пешком молча, и мама молчит — не то сердится на тебя, не то расстроена, а ты думаешь: «Ну и пусть она посердится, ничего, зато я поступил справедливо, не согласился с мамой, хотя она хотела для меня лучше, и она должна понять меня».

Прости, пожалуйста, что я написал, будто это случилось с тобой. Конечно, твоя мама никогда ничего подобного не допустит. Она у тебя во всем справедливая. Но я нарочно придумал так, чтобы легче было представить, а как бы в этом случае ты поступил? Нашел бы в себе силы встать, лишившись удовольствия проехать хорошо и удобно, или так и сидел бы до самого конца?

А вот история совсем уж серьезная.

У Зины ушел из семьи отец. Оставил мать и Зину, «бросил», как говорят соседи. Он женился на какой-то тете Нюре и переехал в ее дом, в другом конце города. Зина узнала об этом, потому что однажды он встретил ее на улице и пригласил: «Приходи к нам в гости».

Мать была очень зла на отца, когда вспоминала о нем, то только ругала, и Зина ничего не сказала ей о том, что приглашена в гости.

Матери было, конечно, трудно. Она давно прибаливала, «схватывало» сердце, а теперь совсем сдала — похудела, почернела, но работала по-прежнему, не покладая рук: вставала на рассвете, готовила завтрак и уходила на свою швейную фабрику, а вечером тоже крутилась допоздна. И часто усталая, раздраженная, недовольная Зиной выговаривала ей: «Опять уроки не выучила! Опять за собой не прибрала! Опять на улицу рвешься, нет, чтобы помочь!» Зине казалось, что она и так много помогает, но маме не угодишь.

И вот один раз, ничего не сказав, она пошла к отцу.

Тетя Нюра ей не понравилась. Какая-то слащавая, приторная, неискренняя: «Ах, доченька! Ах, золотце!» А какая ей Зина доченька? И отец тоже был неискренне-масленый — угощал, угождал, явно заискивал, старался задобрить. Почему он так вел себя, Зина не могла понять, только ушла домой с тяжелым сердцем.

Но дома снова ворчала мать. И невольно Зина подумала, что у отца ей лучше — никто не ругает, про учебу не спрашивают, делать ничего не заставляют, наоборот, только интересуются: «Чего ты хочешь, Зинуленька?» И показалось ей, что не так уж там плохо. Через несколько дней она снова пошла к отцу, а потом стала бывать там часто. А с мамой поссорилась. «Купи туфли!» — «Нет у меня сейчас денег, дочка, потерпи». — «Ах, так! — закричала Зина — Ну, и не надо! Мне папа купит! Он для меня все сделает, не то что ты!»

Мать поняла, что Зина бывает у отца, и поняла, почему дочь в последнее время совсем перестала ее слушаться. И разволновалась:

— Ох, дочка, портят они тебя, портят.

Зина опять крикнула:

— Это ты мне все портишь! Придираешься, а ничего не покупаешь. Вот уйду жить к папе.

Мать заплакала. Зину не тронули эти слезы. Собрала она свои вещички и ушла к отцу.

Когда об этом ее поступке узнали в школе, то все подруги, единодушно осудили Зину: «Как ты смогла?» Но она без смущения отвечала:

— А что? Разве он мне не родной отец?

С Зиной пытались говорить и классная руководительница, и многие учителя, но она осталась непреклонной, к матери не вернулась. Мать не выдержала — подвело вконец сердце, и ее увезли в больницу.

Вот какая печальная история произошла с Зиной. Впрочем, сама-то Зина считает, что все нормально. Да и в самом деле на первый взгляд кажется так: разве не может она жить у родного отца? Или у отца, или у матери — это же ее личное дело выбирать. Вот она и выбрала.