Брат Молчаливого Волка

— Привет, пропавший! — кричал он мне прямо в ухо. — Давай палку, возьму тебя на буксир!

На лбу у Йожки лежали слипшиеся мокрые волосы, по бровям, ресницам и всему лицу стекали серебряные струйки. Черная куртка промокла не только на широких плечах, но и на груди. Если б я был на месте Яны, Йожка мне бы тоже нравился.

Метель стала не такой страшной. Нет, она не утихла и не прекратилась, просто когда ты не один, когда вас трое, все уже кажется не таким страшным.

Через полчаса мы почуяли запах дыма, запах человеческого жилья. И не могли удержаться от смеха, когда оказалось, что подходим к дому совсем не со стороны Партизанской хаты, а от Шпрнагеля. Вот тебя и на! С обратной стороны!

Дома уже был переполох. Когда отец установил, что все туристы вернулись еще до того, как началась метель, он пришел и сказал маме, что обедов должно быть шестьдесят. Юля побежала к нам в комнату звать меня чистить картошку. Но меня и Йожо уже и след простыл. Мама страшно испугалась (от этого ее никто не отучит), я, кажется, слышу, как она кричит:

«Посмотрите в сарае, где их лыжи!»

Нашими лыжами, конечно, и не пахло. Мама от страха даже не могла говорить. Она немного успокоилась, только когда выяснилось, что и Стража тоже нет. И принялась печь пирог.

Отец стоял возле дома. Низко надвинув на лоб меховую шапку, он пытался трубить в охотничий рог Рыдзика. Раза два ему это удалось, но из рога вырвалось такое жалкое блеяние, будто овца старалась зареветь, как олень. И по этому-то сигналу мы должны были ориентироваться! Отец давно уже требует, чтобы «Турист» установил у нас колокол, как на Партизанской хате. В метель или при большом тумане там звонят, подавая сигнал заблудившимся. Над колоколом висит сильная лампа, и в плохую погоду она светит, как маяк на острове. Яркий свет в тумане виден далеко. Уже не одному человеку так спасли жизнь. А моему отцу из «Туриста» ответили: «Ваша романтическая просьба требует слишком больших расходов. Считаем колокольню ненужной. Честь труду!» Отец прочитал нам ответ и разорвал письмо на мелкие клочки.

И вот он, бедняга, хочет спасти нас бычьим рогом, в который и трубить-то не умеет.

Когда мы вынырнули рядом с ним из метели, он перевернул рог и неожиданно врезал мне узким концом. Как будто я виноват, что он трубить не умеет!

— Вы что, с ума спятили?! — продолжал он кричать, когда мы уже раздевались. — Уйдут и ни слова ни отцу, ни матери не скажут, куда это они изволили отправиться…

— Верно, верно, — поддакивала ему Габа, косясь на нас.

— Через два часа стемнеет, мать тут умирает от страха, а им хоть бы что! Я вам покажу приключения! Где вас носило?

— Да тут, около дома, — сказал Вок, а я помалкивал.

— Около дома! Битых шесть часов! — бушевал отец.

— Врут! — подстрекала Габа.

Больше всего мы поразились, узнав, что после обеда прошло уже два часа. Нам не верилось, что мы так долго блуждали среди метели. Часов у нас нет; Йожке только обещают подарить в этом году к окончанию, а мне даже не обещают. Солнце мы, естественно, не видели и о времени не имели никакого представления. По солнцу мы определяем время довольно точно. Например, сейчас, в декабре: если солнце, скажем, в метре над Гапликом — значит, три часа. По солнцу легко определить, и по звездам можно, но не родился еще такой умник, который определил бы время по метели. По метели можно узнать, день сейчас или ночь, но это нам, к счастью, не понадобилось.

Мы с Йожкой сразу почувствовали себя хорошо, когда, переодевшись во все сухое, стали носить матрасы и готовить себе постели у родителей. Габуля будет спать с Яной у нас в комнате.

— На этот раз она приедет железно, — сиял Вок. — А ты должен взять на себя Габу, чтобы она не прицепилась к Яне в первый же день. Габуля, конечно, милый ребенок, но ты же знаешь: если она прицепится, то уж не отстанет.

Да, это мне действительно известно. Только сомневаюсь, что ее можно усторожить, чтобы она не выкинула такую же штуку, как тогда с Ливой. В ней никогда нельзя быть уверенным. Наверняка что-нибудь придумает, хотя у Боя нет теперь блох и вообще он сидит на цепи.

В сочельник отец взял его в дом в девятом часу, после ужина, когда с праздничного стола перепадает кое-что и всем нашим животным. Юля тащит курам крошки и корки, чтобы хорошо неслись, и поросятам тоже кое-что, чтобы набирали вес и чтобы к январю они нагуляли толстый слой сала. Бой был счастлив, хорошо себя вел; он даже не подвывал, когда мы пели рождественские песни. Я бы с удовольствием посмотрел телевизор (он у нас работал только два дня), но в столовой было полно народу, все сидели около елки, освещенной электрическими свечками, и пели. Телевизор даже не включили. На наших елках горели восковые свечки; они чуть дымили, хвоя тлела, и вся комната так благоухала, что хотелось плакать. И у нашей мамы на глазах выступили слезы, когда мы в два голоса затянули «Пасли овец пастыри». Когда отец погасил свет, Йожо потихоньку поцеловал маме руку, но я это заметил, и мне стало досадно, что не я сижу с мамой рядом. Тогда я выбрал на елке свечку, уставился на ее пламя и представлял, что, может быть, в эту самую минуту и Лива смотрит на такую же свечку и думает обо мне. Наверняка думает. Ведь они так же, как и мы, не могут сесть за ужин, пока не обслужат туристов. И наверняка их туристы тоже потом уже ничего не просят, чтобы люди могли спокойно и тихо посидеть со своей семьей и подумать о тех, кого нет с ними рядом. Как я сейчас думаю о Ливе. Не знаю, надевают ли Смржовы на верхушку елки наконечник. Мы — нет. У каждой елки на макушке есть такие веточки, из-за которых нельзя насадить наконечник, а мама не разрешает нам их отрезать, потому что есть примета, будто тогда в семье в этом году кто-нибудь умрет. Отец над этим смеется, но верхушку не срезает. А мне елка с нормальной зеленой верхушкой нравится больше. В столовой на елке надет нарядный наконечник с колокольчиками. Эта елка уже не для нашей семьи. Туристы этой приметы не знают и очень удивились бы, не укрась мы елку наконечником.

— Я пойду загляну в столовую, — сказал отец, — чтобы наши туристы не погибли от жажды.

Он не может долго выдержать в нашем семейном кругу.

— Поднимайся, Бой! — крикнул отец из кухни. — Возвращайся-ка на цепь!

А мы-то надеялись, что отец о нем забудет. Но не таков наш папа! Мама стала отца упрашивать, но Бой послушно поднялся и побрел в темноту на цепь. Наверное, он действительно изменился. Его грызет совесть, и он сам хочет отбыть справедливое наказание.

Конечно же, мы за эту покорность жалели его еще больше. Ведь для него, бедняги, рождественская ночь так быстро кончилась!

Мы с Йожкой решили выпросить у отца Боя, когда пойдем встречать Яну. Она приедет одна, за день до сочельника, это уже известно наверняка, Йожо попросил маму, и она написала в Ружомберок: пусть, мол, Янины родители не боятся и отпустят Яну к нам, мы за ней присмотрим. Они ответили, что Йожку знают (но откуда?) и охотно отпустят Яну на несколько дней на попечение его уважаемых родителей (ага, значит, у нас уже имеется уважаемая невеста!). А Йожку они приглашают на пасху (что это значит? Он теперь совсем не будет появляться дома, что ли?).

Я продемонстрировал Воку свой «восторг». Но ему хоть бы хны, он даже не разозлился. Он тихонько насвистывал, опершись локтем о колено, и поглядывал на меня. Потом неожиданно схватил со стола стакан и бросил его мне. Я поймал, бросил обратно, он снова мне, а я ему.

Это у нас такая игра в «неожиданность, быструю реакцию и тихую скорость». Игра с чашкой, стаканом, тарелкой — словом, с чем-нибудь, что может разбиться, если упадет на пол. Но мы еще в жизни ничего не разбили.

Так мы перебрасывались стаканом довольно долго. Я уже хотел выскочить в дверь, но стакан полетел следом за мной. Я едва поймал его.

— Собираешься жениться, Йожо? — спросил я со стаканом в руке.

— Когда я тебя воспитаю, чертушка! — засмеялся он и приказал: — Бросай!

Но я не стал бросать.