Том 37. Игорь и Милица (Соколята)

- A Клементьев? - спрашивал с тревожной интонацией молодой голос.

- Приказал долго жить, - отвечал другой.

- A Перчин?

- Убит.

- A Куренков?

- При мне отнесли на пункту санитары.

- A Ловчиков, Ваня?

- Разнесло на мелкие кусочки снарядом так, что и косточек было не собрать.

- A Петрушка Кудрявцев, братцы?

- Тоже готов, никак…

- Ранили его под конец дня, сам видел.

- A то и убили, никак?

- На перекличке не было, стало быть, убили.

- Помяни Господи его душеньку во Царствии Небесном. Славный парень был, веселый, дошлый.

- Что это вы, братцы? Бога вы побойтесь! Ай никак живого хоронить вздумали? - И ротный весельчак-балагур и красавец Петр Кудрявцев, всеобщий любимец, вынырнул откуда-то из черноты ночи на огонек фонаря.

- Петрушка и то… Глянь, братцы, он самый… Ах, штоб тебя! Гляди, живехонек! - несказанно обрадовались своему любимцу солдаты.

- A што мне деется? - весело отозвался Петр, беспечно тряхнув головой, через которую шла во весь лоб окровавленная повязка, полу прикрытая кое-как нахлобученной на нее фуражкой. - Эвона осколком малость чарапнула да вот пальцы попортило тоже. - Тут Петрушка вытянул левую руку, изуродованную отсутствием четырех суставов и представляющую из себя теперь обрубок, тщательно обмотанный бинтом. - Да вот привел так Господь, поднадул-таки я ево, братцы… - хитро ухмыляясь и прищуривая глаза в ту сторону, где в темноте грозно прятались молчаливые неприятельские батареи. - Он меня, значит, напрямик в башку целил, a я ему левую рученку, не будь глуп, для услады, возьми да и подставь. Ну, малость дал побаловаться, отвести душу, подарил ему их…

- Кого подарил-то, болтун?

- Да пальцы-то… Ничего не поделаешь с ним, братцы… Палит издали, проклятый, во как палит. Так нешто пуля-то али снаряд тебе разбирает, где голова, где тебе руки… A уж жаркое нынче дело было, что и говорить. У кумы на именинах такого веселья не было. Хошь орешков - он тебе орешков даст, досыта, сколько влезет, из пулемета знай получай, на радостях, a захочешь арбуза, либо дыни…

- Что это, Кудрявцев, y тебя кровь на повязке выступила? - неожиданно, словно из-под земли вырастая перед стрелками, спросил незаметно подошедший к ним Любавин.

Те вскочили на ноги, при виде начальника, и вытянулись в струнку.

- Лежи, лежи, братцы, отдыхай, - поспешил успокоить их Павел Павлович и опять обратился к общему любимцу заметно тревожным голосом:

- Ты в голову ранен, Кудрявцев? И в руку тоже?

- Так точно, ваше высокоблагородие, - бодро, почти весело отозвался Петруша. - A только, дозвольте доложить, не рана это совсем, а, к слову сказать, не стоящее дело, одна хонфузия. Так что, ваше высокоблагородие, осколком одним пальцы, значит, отхватило, a другим по лбу сконтузило как есть малость.

- Так тебе перевязку надо сделать, настоящую перевязку в полевом лазарете… Ты что же это, братец мой, не пошел? - все больше и больше волнуясь, говорил Павел Павлович.

- Да так, што, дозвольте, ваше высокоблагородие, к слову сказать, недосуг было - подсобляли санитарам раненых таскать.

- Что? Таскать раненых, когда сам ранен? - совсем уже встревожился капитан. - Да ты на себя погляди, братец. Ведь лица на тебе нет… Кто тебе перевязку делал?

- Так что, Иваненко, ваше высокоблагородие. Иваненко Хфедор, нашего взвода. И кровь унял и землицей присыпал и все, как есть полагается…

- Ступай, ступай на перевязочный пункт в полевой лазарет… - начальническим тоном, повышая голос, приказал Любавин.

- Слушаю, ваше высокоблагородие! - отрапортовал Кудрявцев. Сделал уже поворот налево кругом, и вдруг замялся.

- Ну, чего же ты стал? Понял, что тебе велено?

- Так точно, понял… - прозвучал не прежний бодрый и веселый, a убитый голос. И вдруг трепетно и смущенно взмолился красавец-солдат:

- Ваше высокоблагородие… дозвольте к слову сказать… дозвольте, ваше высокоблагородие, мне здеся на позициях остаться. Ведь ежели мне, то есть на пункту иттить, так с пункты шабаш уж значит, не скоро и выпустят, лежи, стало быть, на койке и встать не моги, ровно дите малое. A на завтра ведь дело, ваше высокоблагородие, назначено, «ево» из окопов с горы вышибать… Так как же это мне, стало быть, ваше высокоблагородие, без пользы оставаться… Выйдет, будто эт-то я за флангом, ваше высокоблагородие, за негодностью оставлен, потому, как рана y меня сущая чарапина, a не рана, совсем плевое дело, не стоящее как есть. Так что дозвольте же не иттить на пункту, ваше высокоблагородие… Окажите Божицкую милость, дозвольте остаться. Ведь ежели левая рука попорчена, правой я вот как штыком за милую душу володеть могу…

Голос солдата дрогнул при последних словах. Немая мольба отразилась теперь и в его больших, глубоко запавших в орбитах глазах, в каждой черточке его осунувшегося лица.

Павел Павлович взглянул в эти словно увеличившиеся на похудевшем лице глаза и махнул рукой.

- Что мне делать с тобой, оставайся, будь по-твоему, коли говоришь, что не чувствуешь боли. Только перевязку я тебе сам переделаю. Давай сюда руку, молодчинище…

И вынув из походной сумки, имеющийся при каждом воине, марли, ваты и бинт для перевязки, капитан Любавин энергично и ловко принялся

перебинтовывать руку солдату, в то время, как в голове его замелькала взволнованная мысль:

- Господи! И откуда они берутся такие герои! Помогать носить таких же раненых, как и сам он, на перевязочный пункт… В виду предстоящего боя отказываться от услуг лазарета, чтобы только иметь возможность участвовать в нем… Да как же не побеждать после этого славному русскому воинству с такими встречающимися на каждом шагу героями, чудо-богатырями!

И Павел Павлович, окончив перевязку, неожиданно обнял раненого и крепко поцеловал его.

Глава II

- Боже мой, какая темень. Ни зги не видать!

- Да. И что досаднее всего - нельзя воспользоваться прожектором.

- Скоро кончится лес и, если мы встретим холмы за опушкой, значит, дело в шляпе…

- A ты замечаешь, «там» все тихо… И плеска воды не слышно даже… Удивительно странно, за ночь могли бы переправиться без помехи скорее, нежели днем. A может быть, казаки пошли обходом и зашли им в тыл?

- Ну, нет, тогда бы «те» палить начали. A вот вернее всего то, что мы сами удалились от реки. Ведь лес за болотом шел в сторону от их позиций.

- A знаешь, Горя, мне почему-то кажется, что там за лесом должны быть непременно холмы, и если не такие большие, как тот высокий на берегу реки, занятый ими, то, может быть…

- Тише, тише… Как будто сюда идут… Слышишь, трещат сухие сучья?

И как бы в подтверждение слов Игоря, произнесенных быстрым и тихим шепотом, конь-венгерец, на спине которого они сидели оба, Милица и Игорь, повел беспокойно ушами, насторожился и издал короткое, нетерпеливое ржание.

Молодые люди замерли на минуту, чутко прислушиваясь, не шевелясь, почти не дыша… Но никто не отозвался на неожиданно раздавшееся лошадиное ржание. По-видимому, в лесу все было по-прежнему тихо и спокойно. Вероятно, сама собой упавшая с дерева ветка произвела этот легкий шум, встревоживший молодежь.

Убедившись в этом, Игорь, сидевший впереди Милицы, и правивший лошадью, переложил поводья в левую руку в то время, как правой вынул из-за пазухи небольшой электрический ручной прожектор-фонарь. Сказочно причудливый свет этого крошечного прожектора на миг прорезал острой полосой лесную дорогу с ее рядами пожелтевших и обнаженных деревьев. Почти голые, по-осеннему, стояли деревья, протягивая к всадникам свои длинные сучья-руки. Дорога с ее узкой лентой, покрытая опавшей с деревьев листвой, казалась при свете какой-то причудливой пестрой змеей, убегавшей в глубь леса. Снова исчез беглый свет ручного фонаря и снова все погрузилось в прежнюю мглу. Снова быстрой иноходью побежал статный венгерец, перебирая тонкими породистыми ногами.