Норки, Клава и 7"А"

— Видал? — спросил меня Клава. Глаза его округлились. — Нашу синицу — на глазах у живых людей!.. — И он молча поворошил угли в костре.

Я обернулся и увидел, что крышка на ящике захлопнулась.

— Наша синица уже поймана, — успокоил я Клаву.

Он тоже взглянул на ловушку и тут же плюхнулся на меня.

— Смотри, — прошептал Клава и указал на берег Шумихи.

Чуть ниже по течению берегом пробирался какой-то человек. Одет он был в серый, как еловая кора, ватник. На спине горбом топорщился мешок, а за солдатским ремнем, которым был перехвачен ватник, торчал топор.

Неторопливо обходя свисающие в воду корневища, он добрался до березы-мостка и перешел на остров. Мы с Клавой замерли, стараясь не дышать. Слышно было, как па островке трещат сучья под тяжелыми сапогами. Затем человек снова появился у перехода. Здесь он сбросил свой мешок, развязал его и что-то сунул под ствол березы-мостка.

Чтобы лучше разглядеть незнакомца, Клава уперся в меня локтями и вытянул шею. Я дернулся, и листья зашуршали. Мне показалось, что этот шорох раздался на весь лес.

Человек тем временем снова впрягся в свой мешок и перешел на наш берег. Через минуту кусты скрыли его приземистую фигуру.

Мы выждали немного, потом забросали костер землей и спустились к Шумихе. Под вершиной березы, где только что стоял незнакомец, лежали две красноглазые плотвицы.

Клава потрогал рыбешек и удивленно уставился на меня.

— Ничего не понимаю. Зачем этому дядьке понадобилось рыбу прятать?

И тут догадка осветила Клавино лицо.

— Слу-шай! Я видел, как вчера наши рыбаки сдавали в магазин рыбу. Целую машину. Ну, знаешь, Федор Игнатьевич, ихний бригадир, сдавал. Я как раз мимо шел и видел. Так, может, этот дядька украл у них рыбу, а теперь в лесу прячет?

— Ну, это ты хватал, две-то рыбешки! Да что их нельзя в магазине купить? — возразил я. И все же Клавино предложение насторожило меня. Что-то тут не то.

— Вот что, Клава, — сказал я. — Никому ни слова. Надо сперва узнать, что это за тип.

— Да я скорей умру, чем проболтаюсь… — начал было Клава.

Но я не стал слушать его уверений в том, как он умеет молчать, и полез на черемуху за ящиком, где сидела пойманная синица. Однако на душе стало тревожно, и эта тревога не покидала меня до тех пор, пока мы с Клавой не пришли в поселок.

Назавтра я спросил у Капитолины Петровны про совенка, которого мы видели с Клавой. Оказалось, это вовсе не совенок, а самый обыкновенный воробьиный сычик. Он путешествует но лесу за стайками синиц, и если какая зазевается, то ей несдобровать.

Ну, а про плотву, что мы нашли под берегом Шумихи, я даже и не заикнулся.

Великий путешественник Пржевальский и меч-кладенец

Клава ждал меня на школьном крыльце.

— Ну, что нового?

— О-о, знаешь; — радостно заговорил Мятлик. — Я в теплице был. Дал Федьке молока и синицу выпустил. Пока Федька молоко лакал, я смотрел, как она будет жить в новом доме. Ты знаешь: синица — во! Клава поднял большой палец, измазанный чернилами. — Мировая синица! Даже кактусы ей нипочем. Полетала-полетала и — на кактус. И давай его клевать. Хо-о-рошую дырку проклевала.

— Быстро твоя синица освоилась, — удивился я.

— Совсем не освоилась. Я ей кусочек сала положил на полке, так она и не смотрит.

— Как бы тебе не влетело за кактус.

— Не влетит. Там их штук тридцать, да еще других цветов полно. Пока она все перепробует — весна наступит.

Клаву не переспоришь. У него на все готов ответ. А вообще-то этой синице повезло. В теплице — земля, растения, тепло, а уж с голоду она у Клавы не пропадет.

Еще накануне мы договорились с Мятликом побывать на Шумихе и проверить, что стало с рыбой, которую оставил незнакомец.

…Через час мы уже шагали вверх по реке. Черная земля чавкала под ногами, лесные лужи были усыпаны желтыми листьями. Клава тараторил не переставая, и все сожалел, мол, плохо мы тогда сделали, что не изучили следы того человека. Ведь был бы на сапоге у того дядьки какой-нибудь кривой гвоздь, так потом в поселке его легко можно было бы выследить.

Я расхохотался.

— Ты что, бегал бы за каждым прохожим по поселку и разглядывал его следы?

— Зачем, я бы сделал вид, что прогуливаюсь. А потом незаметно и посмотрел бы след.

— Так мы же днем в школе, а люди на работе.

— Подумаешь, я бы где-нибудь у магазина или у клуба подежурил, куда все ходят, — нашелся Клава.

— Ладно, вот придем сейчас на остров, и ищи свой кривой гвоздь. За ночь-то следы никуда не делись.

Речка все так же неторопливо плескалась в своих берегах. Вот за излучиной показались наши островки. Клава вдруг замолчал, и мы, не договариваясь, прибавили шагу. Потом перебрались по березе на островок и заглянули под ее вершину. Рыбы там уже не было.

— Я знаю, — зашептал Клава, — он эту рыбу положил для кого-то другого. Тот, наверно, в лесу прячется в какой-нибудь землянке, а этот ему рыбу носит. И еще что-нибудь…

Честно говоря, мне такое в голову не приходило, но от Клавиных слов стало как-то не по себе. То ли темные ветки черемух, с которых листва облетела раньше, чем с других деревьев, то ли однообразный плеск воды в Шумихе, наводили тоску. Почему-то сразу захотелось назад, в поселок.

Не помню, как мы перемахнули с островка на берег и пустились в обратный путь. Когда вышли на первые покосы и показались домики Пушного, я спросил своего приятеля:

— А как же гвоздь?

— Какой гвоздь? — удивился Клава.

— Ну тот, который в сапоге.

— Забыл, — честно признался Клава. — Давай сходим туда через несколько дней. Посмотрим, может, этот снова рыбу принесет.

Весь вечер я писал домашнее сочинение о памятном дне лета. Завтра надо уже сдавать, а я как-то совсем; забыл. Все памятные дни почему-то крутились вокруг рыбалки. Будто другого: ничего не произошло за лето. А ладно, рыбалка так рыбалка. Тоже дело, когда каникулы. Да и потом, никто у нас в Пушном за все лето не поймал такой щуки, как я. Мы тогда с ребятами на Видаламбу на ночь удить ходили. И я поставил три самоловки. На одну и зацепилась эта щука. Мне все ребята помогали тащить. Хорошо еще, на крюк ловко села, не сорвалась. А потом всей толпой в совхозную кормокухню бегали взвешивать. Пять килограммов и двести граммов вытянула. Вот про эту рыбалку я и написал в сочинении.

На следующий день с этими, сочинениями в классе сыр-бор разгорелся. Зоя Павловна — учительница русского языка и литературы — попросила кого-нибудь из ребят собрать наши тетради. Галка Шемахина и вызвалась. Быстро облетела весь класс и нет, чтобы сразу сдать их, так прежде сама нос сунула в наши тетрадки и прочла. А после уроков, когда все домой торопятся, она встала за учительский стол и говорит:

— Минуточку! Сейчас я понесу тетради Зое Павловне. Не знаю, какие отметки она поставит каждому, а я бы поставила такие. Интересно, угадаю или нет? Загура — пять с плюсом. Козырев — тройка. Потахин — четверка…

Что тут началось! Первым, конечно, вскипел Витька Козырев. Ну, а потом и я ввязался, хотя «шамаханская царица» и пообещала мне четверку. Витька кричит: «Почему трояк?»

А Шемахина сделала строгое лицо и постучала карандашом по столу:

— Тише, дети, сейчас все объясню. Козыреву больше тройки никак нельзя поставить. Во-первых, много ошибок. А, во-вторых, что это за памятный день — приехал в Евпаторию и целый день валялся на пляже да абрикосы ел.

— Ну, а мне почему так расщедрилась — четверку отвалила? — удивился я.

— Потому что у тебя, Потахин, щука очень тяжелая была. В сочинении даже вес указан.

— А у Загуры — пять с плюсом? Наверно, сама ему запятые поставила? — крикнул Витька.

— Зачем же. У него все запятые на месте. Просто у человека день был по-настоящему памятный. Отряд геологов целый день проводил катамараны [2] через порог.

— Какой еще порог? — выкрикнул кто-то.