Космонавт Сергеев

— Чего там, — прикинулся простачком гигант. — Ты сражался, подобно уссурийскому тигру. Выиграть было невозможно. Вот завтра я тебя обдеру, как липку.

Все в палате шло своим чередом. Утром, пока Георгий Степанович, надев наушники, слушал последние известия, Жора, Леша и Саня, распахнув окно, делали зарядку; умывшись и позавтракав в тесной госпитальной столовой, расходились в неизвестном направлении. Но куда кто шел, Саня не знал, а спрашивать не решался: в солидных учреждениях на слишком любопытных смотрят с неподдельным удивлением, а если даже отвечают, то всегда односложно и непонятно. Снова встречались за обедом, ужином и уже после ужина — в палате. Они жили рядом, но ничего толком не знали друг о друге, не делали попыток узнать. Они были вместе, но в то же время порознь: их соединяли разговоры на общие темы да игра в шахматы. О космосе никто не говорил. В коридорах им постоянно встречались такие же сильные и здоровые мужчины в коричневых халатах и тапочках, но зачем они в госпитале и много ли здесь сильных и здоровых — оставалось загадкой. Неопределенность, неразгаданность мучали. Все чаще и чаще Саня вспоминал родной аэродром, Наташку, механика, вечного комэска, Командира. Все чаще подходил к окну, подолгу глядел на хмурое небо, из которого сыпал унылый мокрый снег. В душе все переворачивалось, становилось одиноко, тоскливо, хотелось летать. Хотелось пробить эти низкие облака, выйти к солнцу да закрутить что-нибудь такое, чтоб косточки затрещали от перегрузки!

— Летать хочется? — спросил как-то Леша, обняв его за плечи.

— Хочется, Леша!

— Ничего, наверстаем.

— Обязательно наверстаем.

— Может, партию в шахматы?

— Не-т, — засмеялся Саня. — В поддавки я уже играл с Жорой. Под маркой уссурийского зверя. Больше не играю.

Он не имел права расслабляться и унывать. Он должен был улыбаться, как советовала медсестра Антонина Максимовна. И старлей доблестных ВВС улыбался. С улыбкой сдавал анализы, отсчитывая сердцем шаги, часами сидел в лабораториях, где просвечивали, осматривали, прослушивали, простукивали. Это было хуже всякой каторги, и Саня понял, что вынужденное безделье и оторванность от мира страшнее каторги. Но интуиция подсказывала: самое страшное — впереди. Там, в неизвестных пока днях, до которых надо дойти, медики приготовят тесты, аппаратуру, обрушат на организм адские раздражители. Там развернется главное сражение. Настраивая себя на улыбку, на спокойный, ровный сон, думая и вспоминая лишь о хорошем, Саня готовился к предстоящим битвам.

Он уже начал привыкать к размеренному, ничем не нарушаемому ритму госпитальной жизни, как неожиданно на восьмой день размеренность лопнула. Началось с того, что Георгий Степанович объявил: с летной работы списан и после завтрака уезжает. Они молча пожали ветерану руку и отменили зарядку. Слова не требовались. Слова были фальшивы. Потом, после завтрака, дежурная медсестра попросила всех троих пройти в кабинет начальника отделения. Они удивленно переглянулись и, не скрывая волнения, пошли по коридору. Саня вошел первым и обомлел. В кабинете сидели какие-то незнакомые ребята в коричневых халатах, а за столом… генерал Матвеев.

— Садитесь, — приказал генерал. — Раз все в сборе, начнем. Скрывать не стану. Вас, как говорится, было много на челне. Около ста человек. Осталось одиннадцать. Самых сильных, самых здоровых, — он обвел всех долгим взглядом, словно пересчитывая. — Теперь предстоят специальные испытания. Самые тяжелые и сложные. Все предыдущие кандидаты в космонавты проходили эти испытания порознь. Сейчас, по рекомендации психологов, создается единая группа. Жить будете в одной палате, но теперь вам разрешаются прогулки, будут предоставляться увольнительные. Присмотритесь друг к другу, постарайтесь подружиться. Не скрою — это тоже проверка. Коммуникабельности, мобильности, человеческих качеств. За вашим поведением в естественных условиях будут наблюдать специалисты. Их оценки, выводы учитываются при окончательном решении. У меня всё. Вопросы есть?

Вопросов не оказалось.

— Можете быть свободны! — сказал генерал.

Глава 14

Потери

Их осталось пятеро. Саня, Леша, Жора, Дима, Марс.

Всего пятеро из тех ста, что были на челне, из тех одиннадцати, что отправились в самый опасный путь. Остальные сошли, как сходят с тяжелой дистанции бегуны, и могущественные судьи вычеркнули их из списков соревнующихся — по жестким правилам финишную черту пересекает сильнейший.

Их осталось пятеро.

Не выдержавшие ритма и адского напряжения уходили поодиночке, небрежно махнув на прощанье рукой и насвистывая старые, забытые миром песенки. Они уходили навсегда, не оставляя никому адресов и телефонов. И только один задержался на пороге.

— Ребята! — отчаянно тихо сказал он. — Я чувствую себя ветераном наголову разбитого полка. Но даже если весь полк разбит, кто-то должен остаться. Выстоять! Самый лучший из нас, ребята, самый счастливый!

— Прорвемся, браток! — Моряк Жора согнул руку, и она взбухла буграми мышц. — Прорвемся! Ты мне веришь?

— Желаю вам удачи, ребята!

Он тенью шагнул в проем двери, ничего не насвистывая, не бравируя. Саня видел, как он шел по тротуару, опустив голову и чуть сутулясь, словно придавленный огромной, нескончаемой бедой, и беда его, казалось, так тяжела, как не бывает тяжела ни одна беда.

Старлей доблестных ВВС знал: потерпевший крушение никогда не увидит звезд.

— Жаль, — вздохнул Леша. — Хороший парень. И улыбка замечательная. Как, кстати, его фамилия?

Никто не помнил фамилии потерпевшего крушение.

— Печально, — сказал Леша. — Я тоже не знаю его фамилии. Печально.

— Так мы всего три дня вместе, — виновато откликнулся Жора. — Говорят, он ас по части слепых полетов.

— Подчистую списали?

— В авиации оставили. А в космосе работать не разрешили.

Они уходили, непревзойденные мастера воздушных боев и перехватов, летчики-асы и моряки, талантливые инженеры и конструкторы. И Саня подробно записывал все причины, по которым эти мужественные люди не подходили для работы в дали от нашей голубой планеты, потом бросил — никакая статистика, никакой анализ не открывали закономерности. Один увлекался боксом, и врачи обнаружили какие-то дефекты от многочисленных ударов в голову. Другой просто не выдержал нервного напряжения. Третий в детстве переболел чем-то, при тщательном обследовании открылись последствия болезни. У четвертого левый глаз видел на одну тысячную хуже правого. Пятый лет десять назад, играя в футбол, рассек коленку о камень, и этого оказалось достаточно, чтобы остаться за бортом. Шестой… На чашу весов ставились все падения, ушибы, стрессы, синяки и шишки, полученные в той прошлой жизни, из которой они пришли в эти стерильно белые коридоры. Всё, абсолютно всё, не имевшее никакого значения в прошлом, нисколько не мешающее жить и работать, вдруг встало на пути к звездам роковым барьером.

— Эх, — стонал у стены молодой парнишка, известный парашютист. — Мало меня батя порол в детстве! Мало!

— При чем тут батя? — не понял Саня.

— Как же. Батя предупреждал: на высотку, где шли бои, не ходи. А я, дурак, начхал на его совет. И наткнулся на ржавую фашистскую проволоку. Весь бок распорол. Теперь вот — негоден!

«Негоден!.. Негоден!.. Негоден!..» — настоящее определялось прошлым. Затихали понемногу смех и шутки, никто больше не рассказывал анекдотов. Белый коридор, еще недавно такой уютно-тесный, казался большим и холодным. Пустовали ряды кресел перед врачебными кабинетами, пронзительно, до тошноты, пахло больницей и лекарствами. С каждым часом, с каждой минутой нарастало, накапливалось нервное напряжение, готовое в любой момент выплеснуться наружу, как неизрасходованный заряд огромной разрушительной силы. Тягучая, словно пыльная, дорога, неизвестность поджидала за каждой дверью. И требовалось все выдержать, выстоять и не сломаться, чтобы вырвать у судьбы право в бесконечных тренировках, занятиях, в абсолютном режиме ограничений начать путь в космос.