Май, месяц перед экзаменами

Как ни хочется ей, она не может поверить в собственные слова. Ни в то, что Рыжова себе много позволяла, ни в то, что Виктор вернется к ней единственно по старой памяти. Он вернется, потому что любит Рыжову, а не ее Милочку, не ее золотой комочек, не ее девочку… Какие у нее стали глаза, нет сил смотреть…

И в этот момент, как бывает даже с очень умными и сильными людьми, неуверенность, охватившая Людмилу Ильиничну по одному самому конкретному случаю, перекидывается на все остальное, что ждет в будущем ее Милочку. И оно, это будущее, предстает перед Людмилой Ильиничной полное потерь и щелчков судьбы.

В этом будущем прежде всего, оставив Милочку на перроне, отходит поезд прямого следования в ту обетованную страну, где во что бы то ни стало хочет она прописать Милочку.

Чтоб сдержать волнение, Людмила Ильинична на минуту кладет руку на свое вздрагивающее под ладонью горло.

Кто знает, сколько трудностей еще ждало бы Милочку по пути к обетованной стране. Даже если бы Виктор решил за нее все задачи и в этот раз, и во многие последующие. Но мы с вами помним о тех трудностях. Людмила Ильинична в этот момент помнить не в состоянии.

Когда Людмила Ильинична выходит наконец из дому, голова ее высоко поднята, а походка быстра и упруга. Нет, пока она мать, а Милочка ее дочь, пока Милочкина судьба вся впереди, Людмила Ильинична не может допустить никакой слабости, никаких отступлений от своей программы.

И она еще придумает что-то, чтоб подсадить Милочку хоть на подножку. С завистью еще посмотрят вслед Милке все эти Медведевы и Антоновы, не умевшие оценить, разглядеть…

Когда Людмила Ильинична идет по пустырю между ее домом и школой, у перехода через речку ей попадаются навстречу двое малышей. Им жарко в жестких суконных рубашках, они бредут вялые, форменные пояса низко свешиваются тяжелыми бляхами.

Мальчишки, видно, передумали идти в школу в этот последний день занятий, и лица у них виноватые, хитрые.

Людмила Ильинична не останавливается, чтобы сделать им замечание. Только собственная ее фигура, будто кто-то внутри щелкнул пружиной, становится еще прямее, еще четче.

Перейдя мостик, она оглядывается: мальчишки волоком волокут свои ранцы по пыли немощеной дорожки; сворачивают на пустырь, бегут по траве, падают, тонут в ней.

Людмила Ильинична стряхивает что-то невидимое с лацкана своего костюма. Что-то, чего там вовсе и не было. И идет дальше.

Суета и мельтешенье школьного двора перед экзаменами, конечно, были для Людмилы Ильиничны привычной картиной. Не то чтобы они раздражали ее, выводили из себя, но ей всегда больше нравилась церемония первого звонка, или выдача аттестатов, или просто торжественная линейка по любому случаю.

Сегодня шум и суета ей особенно ни к чему. Но еще от калитки Людмила Ильинична окидывает двор терпеливым взглядом хозяйки.

Сотни неожиданных течений в этом дворе. Сотни мчащихся наперегонки и навстречу друг другу молекул наполняют его.

Порой какая-нибудь из молекул закатывается таким радостным визгом или несется с такой скоростью, мелькая уже сбитыми коленками, что кажется, еще минута — и она отделится от поверхности школьного двора, умчится к облакам, показав на прощание видавшие виды подошвы.

Людмила Ильинична старается выбрать точку, на которой можно было бы хоть на время остановить свой взгляд, не посылая его вдогонку за каждым бегущим, за каждой прыгающей. Однако такая точка выбрана не очень удачно.

На крыльце стоит Шурочка Селина и, наклонившись к белобрысому мальчишке, что-то говорит ему. Мальчишка то поднимает на Селину глаза, то отводит их в сторону.

Людмила Ильинична смотрит на склоненное лицо Шурочки и чувствует простоту ее забот. Эти заботы не бьются мучительно за гладким лбом Шурочки. С ними не надо врать, не надо хитрить, они могут вызвать сочувствие, найти поддержку. Они как трава с одуванчиками, как небо с облаками, — естественны, простодушны.

Можно точно сказать: в первый раз за долгие годы Людмила Ильинична не посчитала про себя заботы Шурочки, как и многие подобные, ни примитивными, ни ограниченными. Людмила Ильинична позавидовала простоте этих забот и тут же разозлилась на свою зависть.

Но пока она идет через двор, появляется еще одна причина для досады, гораздо более веская: на крыльцо вышла Анна Николаевна и наклонилась к Шурочке с тем же выражением взрослой озабоченности, с каким Шурочка смотрела на своего ученика.

А потом к ним подошла Зинаида Григорьевна. И вот сии уже стояли все вместе. Этот проклятый хоровод, этот строй, загораживающий дорогу и ее девочке, и ей самой. Надо было собрать все силы, чтобы пройти мимо так, будто вчера вечером ничего не случилось.

Но тут возникает одна непредвиденная заминка. Подчеркнуто вежливо наклоняя к круглому плечу круглую голову, к Людмиле Ильиничне подскакивает Семинос. Что за лицо у этого Семиноса! В самые неподходящие моменты и сквозь самую искреннюю приветливость на этом лице все равно проступает ирония не ирония, но, во всяком случае, какая-то насмешка.

Людмиле Ильиничне отлично известно такое свойство физиономии Семиноса, и тем не менее ее снова словно варом обдает, когда она слышит:

— Ну как, Людмила Ильинична, еще не известны темы сочинений?

Это традиционный вопрос. Вопрос, какой сотни учеников задают накануне экзаменов своим учителям. Вопрос, не требующий ответа. Вопрос-шутка. Вот, Людмила Ильинична не думает, что Семинос уже знает. Она просто представляет, как все будет, когда он узнает.

— Нет, Володя, — Людмила Ильинична старается улыбнуться спокойно, — нет, темы сочинений мне известны не больше, чем вам всем.

Не часто у Людмилы Ильиничны подгибаются ноги. Но сейчас она чувствует, что стоит на мягких, нетвердых и в то же время каких-то деревянных ногах. Странно, как не по земле, несут они ее мимо Семиноса, Шурочки Селиной, Анны Николаевны и дальше по лестнице мимо Зинаиды Григорьевны, идущей в свой класс.

Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете, и все мельтешенье, вся суета школьного двора опять перед нею. Только звук отрезают стекла окна, а видно все очень хорошо с высоты третьего этажа.

Людмила Ильинична пристально смотрит вдоль двора, не понимая сама, чего она ждет, пока в воротах не появляется Милочка. Она идет совершенно одна в кишащей толпе, и Людмила Ильинична видит только это одиночество и напряженную Милочкину походку. Людмила Ильинична собственной спиной чувствует, чего стоит Милочке преодолеть двести метров бетонной, расчерченной квадратами дорожки.

Тысячи девочек проходят в одиночку по тысяче школьных дворов в этот утренний час. Мало ли отчего оказались они одни: не успели забежать за подружкой; мальчик, который обычно ждет их у ворот, сегодня поспешил оказаться в классе — ему надо сверить ответ в задаче по физике или алгебре. Не обращая внимания на свое минутное одиночество, идут девчонки походками независимыми, деловыми, кокетливыми, просто легкими. Но ни одно из этих определений не подходит сегодня к Милочке. И ни одно из этих утешений или, лучше сказать, доводов не приносит облегчения Людмиле Ильиничне.

Людмила Ильинична стоит, вся подавшись вперед, отсчитывает бетонные плоские плиты, которые с таким трудом преодолевает Милочка. Людмила Ильинична мнет первую подвернувшуюся под руку бумажку и снова принимается разглаживать ее, резко, остро складывая в квадрат.

Сейчас Людмила Ильинична соберется с силами, отбросит от себя эту ничтожную бумажонку, встанет и выйдет в коридор навстречу Милочке. Просто выйдет и пойдет навстречу, потому что пока она мать и пока она жива…

Людмила Ильинична почти вслух произносит последнюю фразу терпнущими, как на морозе, губами и вдруг понимает всю ее пустоту. Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете перед просторным, чисто убранным столом. Слезы редко одна за другой бегут по ее не приспособленному к слезам лицу.

Между тем каждый может войти в кабинет Людмилы Ильиничны прежде всего потому, что это кабинет завуча. А завуч второй средней школы поселка Первомайска никогда не был замечен ни в каких слабостях.