Друзья мои мальчишки

— Вот и плохо, — подтвердил Панков.

— А чем они буквы царапали? — пропищал Пискля.

Матвей знал, чем царапали.

— Палочками острыми. Назывались — писала. Их тоже нашли.

— Можно и гвоздём нацарапать, а лучше — шариковой ручкой, — пропищал Пискля.

Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.

— Ты балда, — сказал Панков Пискле.

— Ты са-а-ам… — начал было Пискля, но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:

— Ой, лошадь… Или жираф…

Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги — все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая четырёхугольная голова. И только хвост закручен колечком, и в него вставлен плакат, а на плакате нацарапано…

— «Поклон от Онфима ко Даниле», — наизусть прочитал Матвей.

— А кто такой Онфим? — спросил Панков.

— А Данила кто? — спросил Пискля.

А Дёмочкин задумчиво всё глядел и глядел на коня-жирафа, у которого повод не висел, а стоял перед конём сам по себе, как антенна.

Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот.

А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жираф, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…

— Про берёсты прадед пишет учёную книгу. Как напишет, так все их отдаст обратно в музей, они в музее хранятся.

— А где он? — спросил Дёмочкин.

— Кто — музей или прадед? Музей в городе, а прадед футбол смотрит.

— Нет, — Дёмочкин затряс кудряшками, — где Онфим?

Матвей удивился:

— Чудак! Он жил почти тысячу лет назад! Это очень давно. Тогда ещё даже метро не было.

Пискля хихикнул:

— Подай ему Онфима! Он же исторический!

Панков посмотрел в растерянное лицо Дёмочкина:

— Маленький, что ли, не знаешь? Все люди потом умирают, а рождаются другие.

— А Онфим? — спросил совсем грустный Дёмочкин.

И вдруг Матвей понял: Дёмочкин хочет, чтоб сейчас, сегодня жил в нашей счастливой стране мальчик Онфим, который нарисовал эту весёлую лошадь с закрученным хвостом. Матвею так сильно захотелось утешить Дёмочкина, что он стал быстро рассказывать про Онфима такое, чего и сам раньше не знал. Как вырос Онфим, как стал большим и сильным, как заставил он злых и жадных господ раздать крестьянам самых лучших коней. А когда полезли на Новгород враги, Онфим палил в них чугунными ядрами из чугунных пушек. А в другой раз скакал за врагами на коне и врукопашную разметал десятерых врагов одной рукой. И он стал богатырь. Гусляры ходили с гуслями по всей Древней Руси и пели про него песни. И когда он сделался старым-престарым, у него было пятьдесят внуков и сто правнуков. И у него выросла борода до самой земли, правнуки по ней взбирались к нему на плечи. А Онфиму от них было щекотно ушам, и он хохотал так громко, что все волки, которые подходили к стенам Новгорода, в страхе разбегались…

Грусть сошла с лица Дёмочкина, и он улыбнулся. И Пискля заулыбался от уха до уха. А Панков посмотрел на Матвея серьёзно и спросил:

— Ты откуда знаешь, что ему было щекотно и что волки?..

— От прадеда, — быстро придумал Матвей, чтоб не огорчать Дёмочкина.

— Ну, тогда так, — согласился Панков. И дёрнул Писклю за руку. Потому что Пискля уже пристроился к пишущей машинке и тыкал в клавиши пальцем.

Тут как раз Озеров закричал тонким ликующим голосом: «Го-о-оол!» — и вместе с ним закричали на тысячи голосов, зашумели, загудели в дудки болельщики на сорока телевизионных экранах, и прабабушка сообщила с террасы всему белу свету, что встреча закончилась со счётом 5:2 в пользу нашей команды. Матвей стал своих гостей подталкивать к выходу. Два часа его свободы кончились, надо было всем пускаться наутёк. Кстати, они увидали в окно, как на той стороне улицы Зелёной старшая группа вместе с Зоей Петровной входит в калитку детского сада. Нагруженные шишками ребята возвращались из леса. А у Панкова, Дёмочкина и Пискли мешки были пусты.

Все покатились вниз по лестнице, уже не думая о топоте и грохоте, лишь бы поскорей. Напрямик сквозь малинник продрались к калитке, и Матвей запер её за гостями на вертушку. От спешки и волнения он даже вспотел, и рубашка выбилась из штанов. В эту минуту он услышал призывный вопль прабабушки:

— Мо-отенька!

Чтобы она не успела ещё раз прокричать это ненавистное тёткинское имя, он в два прыжка очутился на террасе.

— Вот он собственной персоной. Никуда не делся, — сказал прадед, высвобождая длинные ноги из-под клетчатого пледа и вылезая из качалки.

Но прабабушка уже щупала мокрый лоб Матвея, уже волновалась:

— А у тебя жара нет? Почему ты весь такой расквяканный?

Прадед возмутился, несмотря на свою невозмутимость:

— Что за «расквяканный»?! Нет такого слова!

— Ну, разбрюханный, — согласилась прабабушка. — Какая разница? Ребёнок потный, рубашка перекрутилась, может, он болен?

— Я здоров, — сказал Матвей и поправил рубашку. — Я просто…

— А куда ты так торопишься, что даже взмок? — спросил прадед.

— Я… я… — Заикаясь, Матвей наконец сообразил, куда он так торопится: — Вельзевулу зерно насыпать. Он совершенно голодный. Из-за футбола, — прибавил он для убедительности.

— Ничего, сейчас твоя прабабка скажет петуху, что мы сыграли пять — два и всыпали хвалёной команде, и он забудет свои обиды, — усмехнулся прадед.

Вместе с прабабушкой Матвей пошёл в сарай сыпать Вельзевулу зерно. Прадед же услышал, что в калитку кто-то стучит, и пошёл открывать.

Гамбринус зарычал. За калиткой на улице стояла разгневанная Зоя Петровна.

— Где ваш мальчик? — сказала она вместо «здравствуйте».

— Дома, — спокойно ответил прадед.

— А где мои дети? — ещё громче спросила она. — Трое!

— Простите великодушно, но это надо у вас спросить, — ответил прадед.

— Ваш мальчик их увёл! Сторож видал их возле вашей калитки! — Разгневанная Зоя Петровна наступала на прадеда. — Они у вас!

Гамбринус не любил, когда сердито повышали голос, и потому он предостерегающе рявкнул. Издали, от сарая, раздалось боевое кукареканье Вельзевула.

— Только тебя мне тут не хватало, — сказал про Вельзевула прадед.

А Зоя Петровна приняла это на свой счёт.

— Что, что́? — возмутилась она и стала красная, как свёкла.

Но услышала позади себя, на улице, знакомый голос:

— Зоя Петровна-а-а! Панков все мои шишки в общий мешок пересы-ыпа-ал!

Она живо обернулась. Они были тут, все трое! Тащили из леса одну сумку шишек. Одну на троих. Лентяи, лодыри! И Пискля, конечно, как всегда, жаловался.

— Значит, всё в порядке? Нашлись? — улыбнулся прадед.

Но Зоя Петровна не хотела отступать.

— Идите в группу! — приказала она сердито, и они поскакали в группу. А Зоя Петровна повернулась к прадеду: — Всё равно безобразие! — сказала она. — Ваш мальчик отвлекает внимание целого коллектива! Он нам мешает! И ваша длинная собака лает! — Она неодобрительно взглянула на Гамбринуса и пошла прочь.

— Не лай, прошу тебя, — сказал прадед Гамбринусу. — Ты же не пустолайка, ты же подаёшь голос только в крайних случаях. Не лай зря! — и почесал Гамбринусу ухо.

Для этого ему пришлось наклониться до земли, так как Гамбринус был низенький, а прадед такой высокий, что прабабушка даже говорила: пиджак на нём висит, как на телеграфном столбе.