Голубиная охота

— Там, — говорит он и свешивает голову над лазом, прижимая к скобе канат, который витком пущен по его руке, придавившей локтем новые, сухие пеньковые кольца.

Маша ложится на бумажный мешок, заглядывает в турму. Далеко внизу, словно в кратере вулкана, отец. Он беззащитный, малюсенький в пороховом сумраке, в огромности башни.

— Ничего себе погребок!

Маша хотела взбодрить себя, но невольный страх вдруг так усилился, что у нее зажало дыхание.

А отцу, наверно, совсем не боязно. В углу скипелась глыба угольной шихты. В руках у него длинный-предлинный черенок, на черенке — штык лопаты, так отполировавшийся, что бликует даже оттуда, из полутьмы. Вот эту-то лопату и мечет он в глыбу, а глыба не поддается, лишь отколупывается на куски и стекает черное крошево. Он подступает ближе к углу, всаживает лопату уже обеими руками.

Сергей Торопчин волнуется, кричит в яму:

— Осторожно!

Его голос, на мгновение потерявшийся в пустоте ямы возникает у железобетонных стен, зычно гремит.

Отец как оглох: вгоняет и вгоняет в уголь светлый штык лопаты. Когда, надавив на черенок, Корабельников выдергивает лопату из угля, глыба отстает и начинает крениться. Маша не успевает пискнуть от страха, как отец хватается за канат и, скорчившись, летит над шихтой. Головной обломок глыбы скачет за ним, задевает по ногам. Будто бумажный мячик на резинке, который пнули, Корабельников подпрыгивает в воздухе, но уловчается выставить сапоги, чтоб не шмякнуло об стену. Обратно он летит быстрей — резко оттолкнулся. Дурачится, как клоун в цирке: держась за канат одной рукой и дрыгаясь. На боку колотится сумка, схожая с противогазной.

Он прыгает. До колен всаживается в уголь.

— Па-па.

— Ау?

— Не ушибло?

— Нет, дочка.

— Не балуйся там. Опасно.

— Ла-адно.

Маша отодвинулась от лаза. Паренек — веснушчатые уши стоял на коленях, держа наготове моток веревочной лестницы. Сергей Федорович унимал дыхание; лоб зернист от пота.

— Отчаянный у тебя отец.

— Я тоже.

Сергей Федорович потыкался лбом в рукав пиджака.

— Весельчаки вы, Корабельниковы.

— У нас в Железнодольске есть в гастрономе сторож Чебурахтин. Он бы ответил вам, Сергей Федорович: «Шё унывать, шё? Умрешь — фшё, не оштанетшя нишё». Сергей Федорович, а я бы подошла жить во Франции?

— Ты видела круглые крышки над коксовыми печами?

— Да.

— Они подходят для закрывания люков, да пропускают газ. Для этого мы зачеканиваем их по краям, иначе кокс спечется бракованный. Система проста: печь, люк, крышка. А жизнь — сложнейшая система, тем более жизнь чужой страны. И чтобы подойти к чужой жизни, условно говоря, необходимы тысячи зачеканок. Притирка к миру Франции стоила, например, моему отцу больших страданий. И это при том, что он знал ее язык, культуру и бывал раньше в стране. Правда, я из России на месте правительства тебя бы не отпустил.

— Смейтесь, смейтесь, я… Сергей Федорович, мы с дачи ехали… Ваша дочка сказала, вы участвовали во французском Сопротивлении.

— Было.

— Много убили фашистов?

— Я подростком пришел в маки. Важные сведения принес. Меня посылали в города.

— Разузнавать специальные данные для разведки?

— Пожалуй.

— Здорово-то!

— Не так здорово, как необходимо.

— А правда, что ваш дедушка был попом в Берлине? И когда немцы напали на нас, выступил в церкви против Гитлера?

— Он был не просто попом. Он был главой русской православной эмигрантской церкви.

— Он был за царизм?

— Он был монархистом. Но он любил Россию и предал проклятию Гитлера. Дед был умен и не мог пренебречь судьбой своей нации. Дед, дед… Он не благоволил, Маруся, к нашей семье. Моей маме, своей дочери, не помогал. Но его анафемой против немецких фашистов я горжусь.

— Его расстреляли?

— Забрали в гестапо. Мучили. Эмигранты в разных странах подняли шум. Выпустили. Через неделю умер. Был глубокий старик, да пытки…

— Сергей Федорович, вы счастливы?

— Счастлив.

— Совсем-совсемочки?

— Покажи мне того, кто утверждает, что он достиг полного счастья. Разве я могу не горевать, что отец не дотянул до возвращения на Родину? И о брате тоскую, о сестре, о Жэфе.

— Вы сразу в Жэфе поселились?

— Что ты! Нет, родителям пришлось поскитаться. Сначала они под Парижем жили. В замке. Отец работал садовником, он с детства увлекался цветами. Потом был вокзальным грузчиком, уже в Париже. Русские грузчиками были, итальянцы и негр из Португальской Гвинеи. С негром отец подружился. Итальянцы удивлялись, что русские прекрасно хором поют. Арии, песенки, а чтоб хором — итальянцы не умели. Позже отец работал на заводе Рено. Кстати, в эту пору там же работал, кажется, слесарем анархист Махно. Французы все потешались над ним: «Батько Махно, батько Махно…»

— А интересно… Сергей Федорович! Вы хотели бы быть миллионером?

— Я бы хотел равного распределения богатств между людьми.

— А я хотела бы иметь столько денег… Целую турму, битком набитую! Заболел кто, нет на лекарство — получи. Аварийная жилплощадь — строй дом. Несправедливость любишь устранять — насыпай из башни хоть десять вагонов. Ну и, конечно, я поплыла бы через океан на плоту. Из других стран плавают, а из нашей нет.

Сергей Торопчин всматривался в глубину турмы. Осведомился у Корабельникова, не кружится ли голова, не поташнивает ли. Тот чувствовал себя отлично.

Наверно, в турме можно отравиться? Беспамятная. Проходили ведь по химии, что в кучах уголь способен окисляться и выделять угарный газ… А еще как отец выдерживает раскаты, от которых, наверно, трескается железобетон, как он дышит в черной пыли да притом еще играючи орудует лопатой?

Неподалеку от отца сильно просел уголь, образовалась воронка. Шихта хлынула в нее. Маша вздрогнула. Вообразилось, что папку стянуло туда: завалит и через люк выбросит в загрузочный вагон?

— Сергей Федорович, были случаи, когда люди из турмы падали в загрузочный вагон?

— Не у нас.

— А из вагона в печь?

— Чего только не случалось с людьми.

— Па-а-па! Па-а-па! Папа-а-а-а!

Она звала отца, когда в башне раздавались вулканические взрывы воздуха. Корабельников не услышал дочь, но заметил, как, разворачиваясь, падала брошенная ею белая веревочная лестница.

Из зала он виделся Маше силачом, для которого работа в турме чуть-чуть риск, чуть-чуть забава, а больше разминка в свое удовольствие.

Наверху, в зале, затопленном солнцем, он увиделся ей другим: на угольном сыром лице также заметны, как белки глаз, фуксиново-красные веки; дыханье надсадное; кисти рук, похожие на темных, растопыривших короткие ноги крабов, присмирело свисали, касаясь штанов, прилипших к бедрам.

Сергей Торопчин расстегнул на Корабельникове набрякший потом широченный брезентовый пояс, бросил на пол. Клацнули цепи, к ним был привязан канат.

Маша и Сергей оглянулись на подкованную поступь Трайно, который, подойдя, спросил Корабельникова:

— Закончил?

— Больно ты борзый. Угольная башня тебе что, печка? В той пошуровал кочергой — и порядок. А здесь ведь вручную нужно много тонн разрыхлить.

— Зарываешься ты, Константин Васильевич. Кому ты делаешь пояснение? Сдается, не я начальник, а ты?

— Ты будешь нам глотки перестригать… Не будет у меня с тобой масленого разговора.

— Я веду руководящую линию.

Маша растерялась. Почему Трайно оскорбил отца?

— Дядя Трайно!

Сбился с шага, но не остановился.

— Дядя Трайно!

Встал. Спина насторожилась.

— Дядя, вы великан. Спуститесь в турму. Папа утомился.

— Не моя обязанность.

— И не его. Он ведь машинист загрузочного вагона.

— Мы его не заставляем лезть в турму. Он добровольно.

Трайно вышел. Корабельников укорил дочь: зачем-то унижалась и его, отца, унизила: никакому Трайно не заменить его в угольной башне. Сергей, еще хмурый, разлепил в улыбке губы и подмигнул девчонке сразу обоими лучистыми за стеклами очков глазами.