Жили-были солдаты (сборник)

Джинн Абдыкасым снова кивнул.

— И Марш из балета Прокофьева «Любовь к трём апельсинам». Какое из сочинений станет экзаменационным, решать вам.

С этими словами капитан Насибулин сел за рояль, джинн Абдыкасым приложил ладонь к уху, а рядовой Карымшаков подумал: «Только не «Марш Черномора». Он самый трудный. Лучше «Песенку крокодила Гены».

Но предугадать музыкальные вкусы Абды-касыма было трудно.

Капитан Насибулин исполнил сначала одну мелодию, затем другую, затем третью.

«Марш Черномора» показался Абдыкасыму мрачноватым, и он отверг его. Бесхитростная мелодия крокодила Гены вызвала на лице Абдыкасыма снисходительную улыбку. Зато Марш из балета понравился ему сразу. Во-первых, само название напоминало о многом: и далёкую юность, и всё ещё не прошедшую с годами любовь Абдыкасыма к апельсинам; во-вторых, мелодия не казалась простой и поэтому вполне годилась для серьёзного экзамена.

Джинн Абдыкасым остановил свой выбор на балетном Марше.

Карымшаков подошёл к доске, решительно взял мел и ещё более решительно начал писать.

Тут только Абдыкасым понял, в чём состоит экзамен: Рахим должен был не просто правильно запомнить мелодию, но и безошибочно воспроизвести её на доске!

«Надо было остановить выбор на «Крокодиле Гене», — с тревогой подумал Абдыкасым.

Но было поздно.

Капитан Насибулин следил за узорами нотных знаков, рождаемых бестрепетной рукой рядового Карымшакова. Джинн Абдыкасым — за лицом капитана.

«Доволен, — удовлетворённо решал было Абдыкасым, но тут же впадал в панику: — Нет, недоволен».

По лицу капитана трудно было что-то понять.

Наконец Рахим Карымшаков отошёл в сторону и сказал:

— Всё, товарищ капитан. Я закончил.

Насибулин ещё раз взглянул на нотную запись.

— Хорошо, — сказал он. — Хотя и небезупречно. Вот здесь, Рахим, вы забыли поставить знак, обозначающий паузу, а здесь — обозначающий длительность ноты. Это, я полагаю, от волнения.

И капитан Насибулин взял мел и собственноручно поставил оба знака.

Из-за своей парты поднялся джинн Абдыкасым. Его лицо выражало одновременно гордость, тревогу и восхищение.

Внушали гордость явные успехи Рахима. Тревогу — мысль об оставленной без присмотра бахче (Абдыкасыму уже виделись враждебные орды кочевников, растаскивающие на колхозной бахче вверенные ему дыни). Восхищение — что он присутствовал при рождении таинственных нотных знаков.

— Когда я вернусь домой, — сказал он, — я обязательно исполню маме Рахима все три запавшие мне в душу мелодии.

На следующий день рядовой Карымшаков и капитан Насибулин отправляли Абдыкасыма в путь. На бандероли было написано: «Не кантовать» и «Исключительно ценная».

На этот раз бандероль вела себя вполне прилично. Удивило заведующую поведение капитана Насибулина, который вдруг наклонился над бандеролью и явственно произнёс:

— Привет маме.

Бандероль была опущена в почтовый мешок.

На крыльце капитан Насибулин сказал Карымшакову:

— Я рад, Рахим, что вы хороший человек.

— А я, товарищ капитан, рад, что вы всё правильно поняли. Наверное, я сделал в диктанте не одну и не две ошибки.

— Двенадцать, Рахим. И это вы тоже совершенно правильно поняли.

Целый месяц музыкантский взвод готовился к окружному смотру военных духовых оркестров.

Приказом командира части репетировали за закрытыми дверями — с девяти до тринадцати и с пятнадцати до восемнадцати вход в клуб посторонним был закрыт.

Первый этап — гарнизонные соревнования насибулинцы легко выиграли.

Однако капитан не хотел, чтоб у его подопечных создалось впечатление, будто и последующие состязания окажутся для них такими же лёгкими.

«Запомните, — говорил он, — оркестры капитанов Морозова, Зуева, Верещагина и майора Грекова — отличные коллективы. В прошлом мы неизменно им прошрывали. Хочу надеяться, нынче такого не произойдёт».

Надежда основывалась на том, что состав в этом году подобрался ровный и сильный, а кроме того, смотр должен был проходить в местном Дворце культуры, а дома, как известно, и стены помогают.

Программу свою музыканты намеренно усложнили, включив в неё ряд новых произведений, в том числе, невзирая на протесты капитана Насибулина, марш, который раньше не исполнялся.

На одну из последних репетиций пришёл командир части.

Он первым нарушил свой запрет, но понять его было можно: во-первых, он был командиром полка, а во-вторых, через несколько дней уезжал в отпуск.

Когда он вошёл, музыканты как раз исполняли марш.

Полковник хорошо знал репертуар оркестра. За долгие годы службы в армии слышал не один десяток маршей. Однако тот, что играли сейчас, знаком ему не был.

Слушая, он думал о том, что есть мелодии, которые почему-то запоминаются сразу. Создаётся даже впечатление, что ты мог бы написать их сам, настолько в них много твоего, личного: об этом ты думал раньше, это когда-то видел, это знал. Видел, знал, думал, — но так и не смог никому рассказать…

Марш, который исполняли музыканты, был именно таким, личным.

Когда оркестр закончил играть, Яковенко спросил, как марш называется.

Ему ответили: так и называется — «Марш капитана Насибулина».

Полковник сказал: «А!..», будто это и не было для него особой новостью. Но новость была: во-первых, он даже не предполагал, что капитан Насибулин пишет музыку (об этом речь никогда не заходила), следовательно, он не так хорошо знал своих подчинённых, во-вторых (и это был момент приятный), взвод заготовил к финалу неплохой сюрприз.

Наконец репетиция кончилась. Оркестранты сложили инструменты. Оттащили в угол сцены пюпитры. После чего в приподнятом настроении отправились на ужин. Капитан Насибулин напомнил, что завтра сбор в десять.

Затем и он вместе с командиром части отправился домой. Жили они рядом — в соседних домах.

Город не торопясь готовился к празднику.

Центральную улицу пересек транспарант: «Привет участникам смотра!». На здание Дворца культуры водружали золочёную лиру и лозунг: «С песней по жизни шагая».

— Как вам показался марш? — спросил капитан Насибулин.

— Думаю, судьба ему уготована не менее долгая, чем знаменитому «Прощанию славянки», который духовые оркестры играют вот уже несколько десятков лет.

— Почти восемьдесят, — уточнил Насибулин. — Его мы тоже будем играть. Но «Марш капитана Насибулина», товарищ полковник, мне нравится не меньше. Хотя написал его не я. Я ведь дирижёр, а не композитор. А если сочиняю иногда вальсы и польки, так исключительно для домашнего пользования. Художественной ценности они не представляют. Походный «Марш капитана Насибулина» мне не написать: для меня он слишком хорош. Его написали младший сержант Чудик, рядовые Смычков и Перфильев. И посвятили мне. Вы уж извините, что я вам об этом говорю…

Другой бы на месте полковника, наверное, изумился и сказал бы что-нибудь такое: «Да что вы говорите?! Как всё интересно! Как же это произошло?..» Или: «Я, конечно, не слышал ваши вальсы и польки, но уверен, какую-нибудь ценность они представляют…»

Всей этой чепухи полковник не стал говорить. Он просто шёл и молчал. А молчание иной раз гораздо лучше любых слов.

— В каждой истории, — сказал капитан Насибулин, — есть конец и начало. Начало этой истории самое простое. Конец несколько неожиданный.

Мой дед, которого я никогда не видел и знаю только по фотографиям, погиб в годы войны. Он не был музыкантом. Работал на заводе. Но в дни войны стал солдатом. Последнее письмо, которое от него получили, датировано шестым мая тысяча девятьсот сорок третьего года. За два года до победы. Дед писал, что скоро он и Красная Армия разгромит всех фашистов и он вернётся домой. Просил не беспокоиться о нём: с ним ничего не случится. И ещё писал, что привезёт в подарок красивый красный мяч и настоящую гильзу от снаряда. Мяч и гильза предназначались моему будущему отцу. Будущему моему отцу было тогда десять лет.