Тридцать один день

Я снова вышел на улицу. И вдруг как-то особенно ясно услышал шум прибоя. За двадцать пять дней я так привык к этому шуму, что перестал слышать его. Я, может быть, в последний раз увидел, как поднимались волны. Они показались мне небывало большими. Они будто хотели подняться как можно выше, чтобы заглянуть к нам в лагерь, добраться до наших белых домиков… Мне очень захотелось проститься с морем.

Я сбросил тапочки и босиком, по острым камням и колючкам, побежал к пляжу. Когда мои ноги погрузились в горячий песок, мне стало так же хорошо, как в тот день, когда я впервые увидел море. Мне показалось, что и море тоже обрадовалось моему приходу, что оно тоже хочет проститься. Волны били мне в грудь, потом широко разливались по пляжу и с тихим шорохом уползали.

Я набрал полную панаму ракушек и побежал обратно в лагерь. Ракушки я спрятал на дно чемодана. Пусть в Москве, в дождливые осенние дни или в зимнюю вьюгу, эти ракушки напомнят мне о далеком южном городке, о золотом пляже, о синем, праздничном море.

Мне захотелось в последний раз пройти по зарослям кустарников, заглянуть в беседку, поваляться на зеленой лужайке. Я шел по аллее в каком-то задумчивом настроении. И вдруг я услышал торжествующий лай. Это Смелый, будка которого стояла неподалеку, узнал мои шаги и лаял, рвался ко мне.

Я отвязал Смелого и начал трепать его за уши. Он радостно крутился у моих ног, лизал руки и ласкался.

И тут в голову пришла мысль, которая заставила меня немедленно разыскать Капитана и даже вызвать Мастера из таинственной, темной комнатушки. Андрея я не позвал.

— В чем дело? — недовольным голосом спросил Мастер, щурясь от яркого света.

— У меня есть одно предложение. Только дайте слово, что согласитесь со мной.

— Посмотрим! — многозначительно сказал Капитан.

— Нет, дайте слово, что согласитесь!

Я нагнулся, обнял Смелого и начал гладить его по белой лохматой груди. Пес даже глаза зажмурил от удовольствия.

— Да в чем дело, в конце концов? — воскликнул Мастер. Он начинал не на шутку сердиться.

— Кто из нас в Москве будет воспитывать Смелого? — спросил я.

— Все вместе, — ответил Мастер.

— Ну да! Мы все перессоримся из-за него. У кого он, например, будет жить?

— У всех по очереди.

— Что ж, мы так и будем таскать его через весь город: из Сокольников на Арбат, а потом в Измайлово?

— К чему ты клонишь? — спросил Капитан.

— А вот к чему. Что, если бы нам пришлось отдать Смелого?

— Зачем отдать? — удивился Мастер.

— Ну… или, вернее, подарить…

— Как это — подарить? Кому? — закричали оба.

Я боялся, что они не согласятся со мной, но медлить было нельзя.

— Давайте подарим Смелого моему другу Павке! А, ребята?

Сперва они помолчали, потом Капитан нерешительно развел руками:

— Да как же он, лежа в постели, будет воспитывать собаку?

— Павке гораздо лучше! — горячо заговорил я, стараясь убедить товарищей. — И знаете, кто нашел улучшение? Профессор Чернобаев!

Последние слова я произнес так, будто фамилия профессора Чернобаева была с пеленок знакома моим друзьям.

— Но ведь мы хотели отдать собаку пограничникам, — сказал Мастер.

— А Павка как раз и собирается стать пограничником! Он воспитает собаку лучше нас с вами.

Друзья продолжали молчать. Вдруг Мастер, словно приняв какое-то решение, махнул рукой и сказал:

— А это — дело! По-моему, можно подарить.

— Пожалуй, можно, — подтвердил Капитан.

Но впопыхах мы совсем забыли о том, что надо спросить разрешения у Сергея Сергеича: ведь это его подарок.

Мы разыскали старшего вожатого.

Он не только разрешил нам подарить собаку, но даже похвалил нас и сказал, что наша дружба с санаторными ребятами — настоящая пионерская дружба!

Через несколько минут я принес из комнаты листок бумаги и написал на нем вот что: «Дорогой Павка! От имени всех ребят лагеря дарим тебе нашего Смелого. Дарим его вместе с будкой и жестяной миской для еды. Воспитывай Смелого, а потом возьми его с собой на погранзаставу. Ведь ты будешь пограничником! Скорей выздоравливай!»

Мы подписались под этим письмом. Потом я свернул бумажку трубочкой и, как всегда, положил ее Смелому под ошейник. А Смелый все время заглядывал мне в глаза. Он будто чувствовал, что в его судьбе должны произойти какие-то перемены, и очень хотел узнать, какие именно.

Я поцеловал Смелого в мокрый черный нос. Мне стало как-то не по себе. Капитан и Мастер тоже волновались. Я испугался, как бы они не передумали, и решил поскорее закончить прощание.

— Смелый, беги в санаторий! Беги к Павке! — произнес я, как всегда, тоном гипнотизера.

Смелый сорвался с места и помчался к своему новому хозяину, в санаторий. А мы смотрели ему вслед. Вскоре серый пушистый хвост последний раз мелькнул и скрылся за кустами акации.

Вечером мы узнали, что Смелый добрался до санатория и что его там хорошо встретили. Нам рассказал об этом Савелий Маркович. Он пришел из санатория к нам в гости, на костер.

Савелий Маркович подошел ко мне и сердито спросил:

— Ты что же это, Саша, без спросу увеличиваешь штаты в моем санатории?

— Как — увеличиваю? — не понял я.

— Не притворяйся! — Савелий Маркович погрозил мне пальцем. — Присылаешь к нам всяких крикливых, шумливых, смелых…

Тут я понял, о чем идет речь. А главный врач улыбнулся и, сказал:

— Ну, шучу, шучу! Хороший подарок прислал Паше… И будку вашу мы тоже заберем. Сам потащу, невзирая на ревматизм.

…Гости к нам съехались со всего города.

Наступила торжественная минута. Андрей поднес спичку к куче хвороста посреди лужайки. Хворост вспыхнул, пламя тут же набросилось на сучья, на ветки — и огромный костер, треща, запылал.

Концерт был не такой большой, как в день открытия лагеря, но был еще интереснее, потому что проходил при свете костра.

Наши малыши очень хорошо пели, плясали и показывали разные смешные сценки. Потом Профессор с выражением прочитал собственное стихотворение о нашем лагере, которое кончалось так:

Вано Гуридзе поразил всех. Он начал петь одну очень красивую восточную песню, а потом песня как-то совершенно незаметно перешла в лихой танец — лезгинку. И тут я увидел, что у него действительно очень горячая кровь: он поднял возле костра такой ветер, что пламя кидалось из стороны в сторону…

А в физкультурных номерах сегодня участвовали почти все ребята. Мы делали сложные пирамиды, классно работали на брусьях, на турниках. И это, по-моему, очень расстраивало Витьку Панкова.

Вдруг я увидел, что от дома к большой поляне, на которой проходил наш сбор, бежит Мастер. В руках он держал что-то, а что именно — я издали не разобрал. Но вот Мастер подбежал ближе, и мы заметили, что в руках у него фотографии. Пламя костра осветило их, и мы увидели лицо Вани Алексеева.

— Вот это дело! — с восторгом сказал я, сам не замечая, что повторяю любимое выражение Мастера.

— Мастер, откуда это у тебя? — удивленно спросил Андрей.

— Сделал своим «Пионером» снимок со снимка. Ничего особенного, — ответил Мастер. — Тут десять фотографий. Раздадим всем членам нашего звена. А оригинал вернем Марфе Никитичне. Я сам отнесу ей после костра, ладно?

— Ладно, ладно! — воскликнул Андрей и обнял Мастера.

Как я завидовал Мастеру в эту минуту! Так вот почему он целый день просидел в темном чулане!

Началась наша последняя, торжественная линейка. Голоса вожатых… Короткие рапорты… Мне вдруг стало грустно-грустно: ведь я слышу все это последний раз. То есть, конечно, не последний раз в жизни, а здесь, на этой поляне. Ведь, может быть, я уже никогда сюда не приеду. А если даже приеду, то, наверное, здесь уже не будет ни Сергея Сергеича, ни Профессора, ни Зинки, ни нашего Вано… ни Андрея.