Популярность. Дневник подростка-изгоя

Я сделала листовки, в которых предлагаю себя в качестве няни, но раздаю сегодня только три штуки. Оно, возможно, и к лучшему. Впредь я буду осмотрительнее с тем, где предлагать свои услуги.

Папа подчиняется печеньке и сегодня принимает предложение о работе.

То меня тошнит, то хочется прыгать до потолка. Страх и воодушевление. Печаль и любопытство.

За обедом мы с Кензи беседуем. Я хочу избежать разговоров о крупных жизненных переменах и просто спрашиваю, ждет ли она весенних каникул. Я так и не сказала ей. Каждый раз, когда я пытаюсь начать, у меня не находится слов. Это невозможно.

– Да куда там, – стонет она. – Мама отсылает меня в лагерь на целую неделю.

– Ну, может, тебе еще понравится, – пытаюсь мыслить позитивно я. – Чем ты там будешь заниматься?

– Мне придется ехать на туристическом автобусе с другими корейскими детьми, – ворчит Кензи и роняет голову на стол. – Наши мамы все это организовали, – хнычет она.

– Ой. Так что, поедешь через весь Техас? – Я предлагаю ей половину своего банана, которую она благодарно принимает.

– В Пенсильванию, – жалуется с полным ртом Кензи. Она так это говорит, как будто Пенсильвания – это синоним Чистилища.

– Мне очень жаль.

– А потом мы должны будем смотреть спектакль «Иона и кит», – добавляет она дрожащим голосом.

Я кусаю губы, чтобы не рассмеяться.

– Звучит чудовищно!

– Я тебя очень прошу, скажи это моей маме. Я даже плакала, когда она мне обо всем сообщила, но она была холодна, как лед.

Я очень сочувствую Кензи.

Но это так смешно.

Хоть я и смеюсь, мой секрет гложет меня изнутри. Мы переезжаем. Она – моя лучшая подруга, и я даже не знаю, как сообщить ей о переезде. Я просто не могу.

Вдруг она будет плакать? Или не будет? Как вести себя в таких случаях?

Они появляются сегодня. Коробки. Мы переедем только в июле, а они уже здесь, внедряются в мою жизнь.

И все же воздух, как электричеством, заряжен воодушевлением. Это не дает мне забыть, что на горизонте маячит новое приключение.

С другой стороны, вся эта сумятица нагоняет на меня такого страху, что синяки от резинок на попе (да, я все еще иногда надеваю панталоны) бледнеют.

Я так сбита с толку, что ищу мудрости в предсказаниях из печенья.

Я скоро начну думать, что эти штуки волшебные. Я проверяю почту, но пока никто не написал мне и не предложил работу. В следующее воскресенье придется раскинуть сети пошире. Жду – не дождусь.

Договорились, Бетти. Я постараюсь не тратить лишнего на музыкальные автоматы и игры в пинбол.

Стены коридоров по всей школы увешаны шкафчиками, но нам не разрешается ими пользоваться из-за рисков по наркотикам и оружию. Вместо этого они служат стендами, на которых учителя рисования вывешивают работы учеников. Мы с Кензи не спеша идем по коридору и проходим мимо рисунков с мертвыми пандами и вампирскими панк-рок группами авторства готок. Я вижу, как черная дыра поглощает Китти из «Привет, Китти», и кажется, знаю, каково сейчас этой гламурной кошечке. Я больше не могу сдерживаться.

– Кензи, мне нужно тебе сказать кое-что. Ты моя лучшая подруга, ты должна узнать первой.

Улыбка сползает с ее лица.

– Что такое?

– Старшие классы мы начнем в разных школах.

– В каком смысле? – спрашивает она мягко и грустно.

– Ох, Кензи, мы переезжаем этим летом. Папа получил отличную работу в Джорджии. Хорошее место и вообще, но я так буду по тебе скучать.

Она отводит взгляд. Я смотрю на ряды пустых шкафчиков.

Наконец Кензи смотрит на меня.

– Пиши мне в «Фейсбуке».

– Обязательно, – отвечаю я.

Мы вздыхаем и стоим так какое-то время. Звенит звонок на первый урок, и мы печально улыбаемся друг другу. Я быстро шагаю на алгебру, с грустью и облегчением.

В динамиках раздается голос директора.

– Внимание, я должен сообщить вам печальное известие. Мистер Лоуренс, учитель английского языка у седьмых классов, сегодня утром скончался.

Я поднимаю глаза. Нет. НЕТ!

– О похоронах будет объявлено дополнительно. Почтим этого прекрасного преподавателя минутой молчания…

Я в тумане весь урок. Это неправда. Неправда. Он не может быть мертв. Он мой наставник, мой друг. НЕТ!

После урока Кензи крепко берет мену за руку в коридоре. Мы встречаемся взглядами, и у нее в глазах такое сострадание, какого я никогда не видела прежде.

– Майя, мне очень жаль, – говорит она и обнимает меня.

– Он умер, – плачу я и обнимаю подругу в ответ, оставляя пятна слез на ее куртке. – Мертв.

– Знаю, – говорит она.

Мы стоим так, долго, и в этот момент я понимаю, что Кензи никогда меня не бросит. Мы – два аутсайдера, которые никуда не вписываются, но вместе у нас есть своя пристань. Неважно, где мы и что с нами, она навсегда останется моим другом.

Мы отстраняемся, я вижу слезы и в ее глазах. Молча мы расходимся по своим занятиям: я на хор, она на оркестр.

К этому моменту я уже не скрываю эмоций, по лицу рекой текут слезы.

Мертв. Вот оно снова, это непонятное, невозможное слово. Головой я не могу ухватить его суть. Я обнимаю себя за плечи и тихо плачу, уткнувшись лицом в колени. И не только я. Несколько девочек плачут в объятиях своих парней. Как они смеют плакать! Многие из них так плохо с ним обходились, пока он был жив.

Мои чувства меняются, когда откуда-то появляются незнакомые руки и гладят меня по спине. Вокруг собираются семиклассницы и обнимают меня, говоря, как им грустно. Люди дают мне носовые платки и заботливо гладят по волосам.

Может, в этот момент я должна чувствовать, что популярна, но я чувствую только оцепенение. Какая может быть популярность, когда случается горе. Остаются только человеческие сердца, любовь, боль. Мы все любим друг друга, глубоко в душе, и когда видим другого человека в тяжелую минуту, нам непроизвольно становится больно за него.

Я успокаиваюсь в объятиях совершенно посторонних людей, с которыми никогда раньше не разговаривала. На третьем уроке я вижу Карлоса Санчеса. У него красное лицо, и он прячет в глазах слезы, упорно заявляя, что ему просто «не по себе» из-за плачущих девчонок.

Вот она, всеобщая любовь, проявившаяся в самый неожиданный момент.

Эта любовь помогает мне продержаться весь день, и только дома я падаю в объятия мамы и папы и рыдаю.

Сегодня в школе мне кажется, что все вернулись к прежней жизни. Больше никто не плачет, так что свое горе я приберегу до тех пор, пока не останусь одна.

Я возвращаюсь домой и слушаю первый диск, который подвернулся под руку – это «АББА». Я ложусь на кровать и плачу. Я не хочу, чтобы другие видели мои слезы. Это не так хорошо мне знакомая грусть-печаль. Мне трудно признавать, что внутри я совсем сломлена и стянута узлом нескончаемой боли, которая никуда не уходит. Я плачу в подушку, качая головой под ритм «Money, Money, Money» (тема денег преследует меня?).

Мне придется пройти через это в одиночку, сколько бы времени ни ушло на то, чтобы прожить горе.