Тебе посвящается

– Я вам не позволю меня не понять, – перебила Ксе­ния Николаевна. – Я с вами говорю не о советской школе, а о восемьсот первой школе города Москвы. Тут есть раз­ница. Советская школа завоевала свой авторитет делом. Она его завоевала десятилетиями благородной работы. Ее авторитет стоит высоко. Я далеко не все страны на земле объездила, но вот думаю: нет в мире лучше советской школы – она самая человечная.

– Так, следовательно, мы с вами думаем одинако­во! – воскликнул Андрей Александрович с широкой, хоть и несколько принужденной улыбкой. («К чему тогда весь инцидент?»)

– Повремените протягивать мне руку, – сказала Ксе­ния Николаевна. – Договорю сначала, и тогда – извольте, если не раздумаете... Беда, что у восемьсот первой школы авторитет сейчас дутый. Не делом он завоеван, а бойким словом и... – Ксения Николаевна сильнее опирается рука­ми на стол, на ее лице появляется выражение боли и гадливости, – и обманом! – заканчивает она. – Заслонять авторитетом всей советской школы недобросовестную ра­боту восемьсот первой мы не позволим!

Так резко Ксения Николаевна говорит впервые. Ната­ша догадывается об этом по лицам своих соседей. Поддержат ли парторга? Что будет дальше?.. И тотчас Наталья Николаевна ловит себя на том, что такими вопросами мо­жет задаваться зритель, читатель, тот, от кого не зависит, как будет дальше развиваться действие. А от нее отчасти зависит это! Она – полноправный член коллектива, она, во всяком случае, поддержит Ксению Николаевну!

И вслед за теми, кто, соглашаясь с парторгом, крити­ковал директора и Котову за процентоманию, за свисто­пляску вокруг проступка Кавалерчика, вышла на трибуну старшая пионервожатая.

Зал слушал ее впервые, на нее смотрели пристальней, чем на других ораторов, и, чувствуя это, она волновалась, проглатывала окончания слов и даже фраз. Но тем не менее многие испытывали удовлетворение от ее несклад­ной речи. Особенно – Ксения Николаевна. Она обнару­живала сейчас в этой девушке такую непримиримость ко лжи и околичностям, которая прямо подкупала.

А Наталья Николаевна и сама впервые открывала в себе эту непримиримость. Она не ожидала, например, что утратит всякую симпатию к молодому учителю Бельскому, веселому и находчивому собеседнику, по одному тому, что Бельский, пряча глаза, предпочтет отмолчаться на этом собрании.

Накануне Бельский пришел в школу в новом костюме, который был ему чересчур узок. Он комично поругивал халтурщика-портного и, смеясь, объявил, что будет теперь воздерживаться от голосования: едва он поднимает руку – рукав трещит... Он на славу позабавил Наташу.

Но вот Бельский в самом деле не подал голоса в от­ветственную минуту, и Наталья Николаевна даже смот­реть на пего не могла по-прежнему. Он заговорил с ней как ни в чем не бывало о чем-то постороннем. Она пре­рвала:

– Что ж помалкивали?

– Директор – грозный мужчина, – ответил Бельский непринужденно. – С ним, знаете ли, ухо держи...

– Бывают, бывают, конечно, и такие соображения... – сказала она. – А как же тогда быть с требованием партии: развивать критику, если необходимо, невзирая на лица?

– Смелость нужна большая, чтоб откликнуться на это требование, – помедлив, смущенно ответил Бельский на заданный в упор вопрос.

– А без смелости – какой же мужчина?! – И Наталья Николаевна оставила Бельского, ушла стремительно...

О том, что ответ совета дружины на фельетон о Хме­лике не будет передан в эфир, Наталья Николаевна узна­ла от Станкина. «Вето наложено директором», – учтиво и с сожалением пояснил он. Наталья Николаевна тотчас отправилась к директору.

Она начала было с того, что глубочайше убеждена: снежок брошен не Хмеликом...

– Дело ведь не в проступке данного ученика, – пре­рвал ее директор, как бы давая понять, что если уж она является к нему, то надлежит по крайней мере ставить вопросы крупные. – Суть...

– Мне не известен проступок, – вставила она.

Она предвидела, что этим замечанием лишь раздражит его, чувствовала, что они изъясняются на разных языках, и, несмотря на это, считала долгом высказать все, что наки­пело. Он с выражением непреклонности покачал головой – нет, об этом мы с вами спорить не будем! – и гневно про­говорил:

– Вы что же, хотели бы, чтоб во втором номере «Школьных новостей» опровергалось то, что передавалось в первом, в третьем – то, что во втором, в четвертом – то, что в третьем, в пятом...

«Любопытно, на сколько номеров хватит заряда?» – холодно подумала Наталья Николаевна, заливаясь все-таки краской.

Заряд иссяк на восьмом номере.

– Если у нас появилось новое средство воспитания – радиогазета, то нам нужно создавать ей авторитет, а не дискредитировать ее, – закончил директор.

– Авторитет сам должен создаваться, – не премину­ла заметить Наталья Николаевна.

Но директор не уловил возражения, заключенного в этой фразе.

– Вот вы подтверждаете, что это так, – сказал он и остановился, как бы задерживая на этом ее внимание и приглашая признать, что отсюда вытекает и все остальное.

Наталья Николаевна ответила, делая ударение на каж­дом слове:

– Я считаю, что у нас в школе остаются безнаказан­ными очень серьезные проступки... больше, чем проступки... И вот, закрывая глаза на них, нельзя в то же время обрушиваться на пионера, который не только не прови­нился, но наоборот...

– Что касается пионера, – директор встал, – то уре­гулируйте это сами, без «Школьных новостей», не задевая, разумеется, Зинаиды Васильевны Котовой, с которой вам нужно работать в контакте. Последнее: о каких безнака­занных поступках вы упоминали?

Наталья Николаевна рассказала, как Котова при ней жаловалась учителям: «Выхожу вечером из школы и в переулке среди сброда, который бы за версту обошла, узнаю наших учащихся. Конечно, делаю вид, что не заме­тила, – что же остается?»

– Но как не замечать?! – воскликнула Наталья Ни­колаевна, хотя дала себе зарок ни за что не повышать го­лоса во время этой беседы. – Ведь если те, о ком шла речь, видят, что их делишек «не замечают», это же дей­ствительно, Андрей Александрович, дискредитирует (она употребила для проникновенности его же слово) нашу воспитательную работу. Это фактически обрекает...

Директор, слушая, смотрел в стол, а Наталья Николаев­на – на нарядную книгу, лежавшую на его столе отдельно от других. Говоря, она все вглядывалась в перевернутые золотые буквы заглавия и вдруг прочла: «Аэлита».

Наталья Николаевна подняла глаза на непроницаемое, бесстрастное, как у экзаменатора, лицо Андрея Алек­сандровича и вспомнила Гусева. Как он по-русски картин­но рассказывал марсианам о гражданской войне, спохва­тывался, что не понимают его, и продолжал, продолжал агитировать...

«Вот так и я сейчас...» – подумала Наталья Нико­лаевна, с некоторой надеждой ожидая все-таки, что ска­жет директор.

– Вы, наверное, удивляетесь, откуда книга эта? – сказал Андрей Александрович, не желая, может быть, кри­вотолков о приключенческой книге на столе директора в рабочее время. – Отобрана на уроке в пятом «А». Верните владельцу, но втолкуйте попрочнее, чтоб на уроках не читал.

Он протянул ей книгу.

«Неужели это все?.. Нет...»

– Переулок вы путаете со школой... – Директор вы­двинул из стола два ящика. – Отвечать за то, что происхо­дит там, – скорее дело милиции... В уличные знакомства наших учащихся, – он пожал плечами, – мне не верится...

Фразы эти произносились разрозненно, с паузами, которые приходились не на раздумывание, а на по­иски бумаг в ящиках и очень беглое их перелистывание. Разговор с Натальей Николаевной стал для него уже побочным занятием, главным было укладывание бумаг в портфель.

– Ну, мне – в роно.

Взяв портфель, он вышел из кабинета вместе с нею. Спустившись на несколько ступенек по лестнице, обернул­ся и сказал:

– А регулярной радиогазеты нет пока ни в одной школе района, кроме нашей! Сегодня – второй выпуск!

Он ушел, и тут же зазвенел звонок. Началась большая перемена. Раздался голос дикторши.