Повесть о красном орленке

— Ты матери-то помогаешь?

Спирька шмыгнул носом:

— А что ей помогать? Хозяйства-то нет. Дров, бывает, поколю, воды принесу... Думаю вот голубей завесть. Ох и знатные голуби! Вертячие. Взовьются в небо, а потом оттуль кубырем. Аж дух захватывает. Только денег нет... Мотька купил. Три пары. Гоняет их сейчас целыми днями...

Артемка нетерпеливо перебил Спирьку:

— Ладно об этом. Мне бы с бабушкой свидеться. У вас дома чужих нет?

— Откуда они?..

— Если я к вам зайду, мать не заругает?

Спирька нерешительно пожал плечами:

— Хто ее знает...

— Иди спроси. Махнешь рукой... Только гляди, Спирька, больше никому ни слова, что я здесь.

— Не дурак, чай! — И побежал к избе, а через минуту уже махал руками, как ветряная мельница крыльями.

Артемка вздохнул облегченно, осмотрелся и быстро перебрался во двор, вскочил в сени. Сказал отрывисто Спирьке:

— Сходи за бабушкой.

Она прибежала, смятенная радостью. Ни о чем не спрашивала, бросилась к Артемке, обняла и, всхлипывая, целовала в лоб, в щеки, в глаза...

— Голубенок мой, родименькой мой. Пришел!.. Голубенок... Темушка...

Бабушка так жалобно причитала, так ласково и нежно гладила Артемкины космы, что тетка Гусева прослезилась, произнесла горько:

— Где-то мой Иван... Господи, хоть бы глазком поглядеть на ево. Жив ли? Здоров ли?..

Бабушка, продолжая всхлипывать, рассказывала, что почти каждый день ходит в волость, просит, чтобы ей дали свидеться с дочерью, да все бесполезно. А Кузьма Филимонов сказал: «Когда твоего гаденыша Артемку поймаем, Ефросинью выпустим. Не поймаем — пусть подыхает в каталажке».

— Худо, Темушка, ой худо, внучек! Совсем из сил выбилась, покой потеряла. Слепнуть от слез стала...

Артемка, понурив голову, трудно сглатывает ком, который подступил к горлу. Горькие вести. От них плечи гнутся, будто на каждое взвалили по кулю зерна...

— В Камень, сердешную, отвозить собрались, да тюрьмы там битком набиты. Оставили пока... Нонче и в нашей каталажке народу тьма-тьмущая: почитай, со всей волости понабрали... Боже, когда наши муки кончатся!

Чем помочь? Что сказать? Ясно одно: не его нужно утешать, а их — бабушку, тетку Гусеву. Поднял голову, сказал, сдвинув брови:

— Народ шибко недоволен. Мужиков много в партизаны идет. Авось одолеем колчаков...

— Дай-то бог,— прошептала бабушка.

Тетка Гусева вздохнула:

— Скорей бы уж... Может, и мой Иван вернется.

А Спирьке свое:

— Слышь, а пушки у вас есть?

— Пушек нет, да скоро будут. Все будет, Спирька.

Глянул Артемка в окно — совсем смерклось. Как время-то бежит незаметно! Сказал:

— К Суховерховым сбегать бы. Поклон от дяди Ильи передать.

— Где свиделись-то? — спросила бабушка.

— В одном отряде с ним.

— Сожгли у них избу. На другом краю села теперь живут, у своей родни...

— У кумы,— уточнила Гусева.— Все спалили, ироды. Даже одежу не дали спасти. Кузьма со своими псами жег. Он сейчас начальником кулацкой дружины. В погонах ходит... Нонче Филимоновы подняли высоко головы: Кузьма Тюменцево зажал в кулак. Гришаня со своими «голубыми» всю волость в страхе держит...

Слушает Артемка, а у самого перед глазами доброе, заросшее лицо дяди Ильи. «Как я ему скажу о беде? Ведь ждет добрых вестей...» Глянул на Гусеву:

— А они-то, Суховерховы, здоровы?

— Сама болеет. С горя, должно быть...

Артемка совсем расстроился:

— Ты, Спирька, увидишь их — скажи, чтоб не беспокоились о дяде Илье.

Спирька торопливо закивал — обрадовался, что хоть Пашке порасскажет об Артемке и заодно поклон от отца передаст. Вот ахнет Пашка! Спирька даже заерзал на скамейке — так и подмывало бежать к Суховерховым немедленно. Но он сдержался: вдруг Артемка еще будет говорить о партизанах.

Но Артемка больше ничего интересного не рассказывал. Торопливо поел горячих щей, стал собираться. Гусева положила ему в котомку хлеба. Бабушка принесла из дому несколько коржиков. Снова заплакала:

— Когда еще свидимся, Темушка?

— Скоро... Ты только не плачь.— И обнял худенькие бабушкины плечи, прижался к ее мягкой морщинистой щеке.— Маме бы передать, чтоб не горевала: дескать, жив-здоров...

— Постараюсь, Темушка, постараюсь как-нибудь...

Артемка уже было пошел к двери, да отчаянный возглас Спирьки словно ножом ударил в спину: «Ботало с дружинником! В ограду зашли!» — И, как обожженный, Спирька отскочил от двери, забегал по горнице.

Все застыли в ужасе.

Первым опомнился Артемка. Он лихорадочно огляделся и полез в подпечье, куда складывали ухваты. Оно было длинным, но узким. Артемка изо всех сил втискивался в эту тесную темную и пыльную нору. Едва влез, едва Гусева успела прикрыть вход в подпечье ведром да корытом, вошли Ботало и дружинник.

— Кто у вас был? — резко спросил Ботало. Гусева еле шевельнула одеревеневшими губами.

— Никого не было...

— А почему дрожите все?

— Как не дрожать,— подала голос бабушка.— Вы, чай, с добром не заходите...

— Цыц, старая! Кто такая? — спросил у Гусевой, будто не знал старушки.

— Соседка наша. Гостить пришла...

— А ну марш домой и сиди там, не вылазь!

Бабушка не двигалась, боясь оставить Артемку. Тогда к ней подошел дружинник и вытолкал за дверь:

— Мотай, пока цела.

Спирька прилип к стене и был белее снега. Не за Артемку боялся, не за себя — за маму. Вдруг убьют.

Боталу, видимо, нравилось, что его боятся. Он наслаждался этим: ходил по избе, заглядывал всюду, рявкал. Вдруг остановился, поднял с полу впопыхах брошенную Артемкой котомку. Глянул на Гусеву пристально:

— А это чья?

— Наша, наша это,— залепетала Гусева...— Сынок с ней ходит. На рыбалку... Вот и сейчас собирался, да вы пришли.

Ботало отшвырнул котомку, сказал дружиннику:

— Осмотри сени и двор.

Они вышли. За ними выбежали Спирька с матерью.

Артемка задыхался. Пыль и сажа лезли в рот, в нос, в глаза. Стенки давили бока, словно клещами, а в грудь и в живот до боли впились железные рожки ухватов.

Наконец хлопнула дверь и послышался нетерпеливо-требовательный голос тетки Гусевой:

— Вылазь скорее! Ушли, ироды!

Но не так просто оказалось выбраться обратно: ни согнуться, ни упереться. Пятился, обдирая бока и руки. Гусева ждала, ждала — тащить стала за ноги. Вытащила потного, грязного, вымазанного сажей. Не дала ни прийти в себя, ни умыться:

— Уходи, уходи скорее!

Артемка опешил:

— Куда?

— Куда хочешь!.. На реку, в кусты, в другой двор — мне все едино. Только уходи от нас... Освободи душу. И так ни жива ни мертва.

Говорит, а сама сует Артемке котомку, подталкивает к двери.

— Обождать бы,— растерянно произнес Артемка.— Поймать могут.

— Иди,  иди.  Хватит  и того,  что  пережила  тут  из-за тебя. Своего горя много... Уходи, богом прошу.

Спирька стоял у печи и кивал головой:

— Беги, Артеха. А то попадет нам... По всем дворам шарят. Ищут кого-то... Беги.

Вот что страх с людьми сделал! Артемка усмехнулся:

— Ну, соседи...

— Ладно, уматывай! — зло выкрикнула Гусева.— Ишь, обсуждает ишшо!

И вытолкнула в сени. Думать было некогда. Выглянул во двор, оглядел огород—никого. Проскочил до первой грядки и пополз по меже к речке. В кустах затаился, прислушался. С соседнего двора доносились шум, крики, стоны, чьи-то рыдания.

— Тута, тута где-то он! Ищите, робяты.

— Кузьма Елистратьич, вели по огородам, по речке прочесать.

Чей-то визгливый голос надрывался:

— А ентово, ентово куды девать?

Бас раздраженно кричал:

— Свяжи руки, да и пусть лежит! Чего глотку-то драть?

По огородам к речке бросилось несколько дружинников. И сразу же невдалеке затрещали кусты, и на тропку выбежал без пиджака, без картуза, бледный, растрепанный дед Лагожа. Бежал медленно, задыхаясь, прижимая руку к левой стороне груди. В тот же миг раздался злорадный торжествующий вопль: «Вот он! В кустах!» И грохнул выстрел.