Сердца первое волнение

Тут все дружно и весело захлопали:

— Вот кому первые премии! Пару белых голубей! Пару серых кроликов! Футбольный мяч!

Маргарита Михайловна крепко пожала поэту руку, а Клара Зондеева сказала, что стихи хорошие, но в них есть стилистические погрешности и ритм сбивается. Но ее никто не стал слушать — все устремились смотреть спутник…

В дверях Анатолий столкнулся с Надей. Оказывается, она была здесь, он и не видел. Она взглянула — и заспешила вперед.

Был ясный, морозный вечер. На земле, одетой в снежную шубу, уже было темно, а там, на небе…

Там загорелась яркая серебристая быстро движущаяся звездочка. И все, кто был здесь, на заснеженной террасе, захлопали в ладоши, закричали…

— Спутник! Спутник! Маленькая Луна!.. Наш землячок!

А звездочка неслась и неслась, становясь — так казалось — все ярче и ярче.

Ликование на террасе продолжалось долго и после того, как сияние «земляка» померкло. Ему кричали вдогонку:

— Еще прилетай! Всей школой встретим!

— До скорого свидания!

Расходились шумно, делясь впечатлениями.

У Маргариты Михайловны после тех «штормовых» дней на душе было хорошо и светло. А в такие минуты особенно хочется, чтобы и другим было так же хорошо. Обида на ребят уже затихла, прошла. И на Надю — тоже; не так уж велика ее вина; ну, рассказала Кларе, и теперь, наверно, знают все, ну и что ж? Пусть. Конечно, нехорошо, с этической точки зрения, разглашать доверенные тайны; да ведь Надя и сама поняла это. Вон какая печальная ходит. Нам надо поговорить, обязательно. А что могло разъединить ее и Черемисина? Какие-нибудь пустяки, а им обоим тяжело.

Анатолий стоял на террасе, глядя в сад, а Надя спускалась по ступенькам. Удобный момент! Правда, вот там замешкалась Клара, ну, ничего, они — подруги. И Маргарита Михайловна окликнула:

— Надя, задержитесь, подите сюда…

Надя подошла.

— Надя, и вы, Толя, поверьте моим добрым намерениям… Забудьте о том, что у нас… у вас произошло…

«Вон что!» — моментально подумала Надя. — Знает. Клара, значит, рассказала, что было в этом саду!»

— Забудьте про все то… Хорошо?

Она взяла Анатолия за руку и подвела его к Наде. В дверях, не замечаемый никем, появился Степан Холмогоров.

— Помиритесь! Кончите глупую ссору; вы выше ее… И ты, Клара….

Надя взглянула на Клару, спрашивая глазами: «Сказала?».

Певучий голос Маргариты Михайловны был полон покоряющей теплоты и участия. Надя опустила глаза и дышала взволнованно. «Вот хорошо! Вот хорошо!» — радовалась учительница. —

— Ну, пожалуйста… Я прошу вас… И начнем над журналом работать, дружно, как тогда.

— Я что? Я ничего, я готов, — сказал Анатолий, более всего не желавший сейчас видеть здесь Клару. — Я готов… — лепетал он. — Мне все равно…

Степан недовольно поморщился, услышав это. Надя вскинула на Анчера глаза. В синей глубине их запылала нестерпимая обида.

— А мне не все равно! — сказала она, перекинув косу с груди на спину.

— Что же нужно тебе, Надя? — спросила Маргарита Михайловна.

— Мне? Мне все нужно! Вот! А он… — Надя бросила сердитый, воинственный взгляд на Клару. — А он — боится… всех.

«Тут — Клара… — мелькнуло у Маргариты Михайловны. — Тут что-то она…»

— И зря вы пытаетесь помирить нас, — продолжала Надя. — Зачем? Чтобы ссориться? Мы — разные…

Она взглянула на Анатолия.

— Он услышит: «Надя плюс Толя» — и уже дрожит… Не хочу!

— Зачем ты оскорбляешь, то есть обижаешь? — промолвил Анатолий.

Прямые слова Нади были беспощадны. Они требовали или полного признания их справедливости или мужественного опровержения. Ни на то, ни на другое у него не было сил. Он видел: Надя уходила от него, видел, что ей это больно. Нужно сейчас же сказать, крикнуть:

— Постой! Не уходи! Мы должны быть вместе…

Но сказать это — не хватало духу. И — Клара тут… Смотрит так выжидательно и вообще… как-то непонятно. Начнет потом мораль читать…

— Да, мы — разные, — повторила Надя. — Он вроде голубя… спрячет голову под крылышко — и ему довольно.

Она запахнула пальто и пошла в школу, и в дверях столкнулась со Степаном.

Анатолий стоял как пришибленный.

— Эх, ты… бычок на веревочке! — сказал ему Степан с досадой.

— Какое хамство! — возмутилась Клара, и было непонятно, к кому относилось ее восклицание: то ли к словам Холмогорова, то ли к демонстративному уходу Нади.

— Почему — хамство? — спросила Маргарита Михайловна.

К лестнице террасы подошел Владимир Петрович.

Клара вошла в школу. Владимир Петрович сказал:

— Маргарита Михайловна, я ищу вас. Там начинается совещание. Пойдемте. Да вы, кажется, опять расстроены?

Они ушли. Тогда Степан вздохнул уныло:

— Эх, у всех, кажется, есть спутники! А вот у меня…

Смутно и тягостно было у Анатолия Черемисина на душе, когда он пришел домой.

Вот и второй раз он спасовал перед ней, — перед той, лучше и ближе которой для него нет никого. «Мне вое равно…» Как могли эти чудовищные слова слететь у него с языка? Постыдные слова, ни о чем другом не говорящие, как только о безразличном отношении к ней. Только так, — и не иначе! — она может понимать эти слова.

Отовсюду на Анатолия глядели смелые глаза Нади, — то полные укоризны, то горящие возмущением.

Как, должно быть, она презирает его! Что ж, он заслуживает этого…

Анатолий слонялся по комнатам; он то принимался помогать матери, — она размалывала кофе на старенькой мельнице — кофейнице; то открывал книгу и тут же откладывал ее, то включал приемник и слушал передачи. Думал о том, что ведь всегда выходило так: постоянно от него кто-нибудь что-то требовал, чего-то просил, в чем-то убеждал; он обещал, принимался — и не доводил до конца. Вот и Степан говорил — туманность, неясность в суждениях; разве неправда? Ничего он не может решить сразу, — всерьез и надолго, примеряется, мнется и под конец выбирает чаще всего то, что полегче, попроще. Почему так, зачем?

«Мы — разные»… — сказала она.

Разные… конечно… — Она — как птица, вся в полете, в действии, а он… бычок на веревочке! Беспощадный Степан, сказал же!

А впрочем, что ж… Может быть, проще и лучше махнуть на все рукой, отойти? И будет спокойнее?

Но странно: как только он начинал думать так, ему до боли хотелось доказать ей, что он — не такой, что он лучше, чем она думает, и может стать еще лучше; погодите, он возьмет себя в ежовые рукавицы….

В комнате было очень жарко. Пахло чем-то сдобным. Клонило ко сну.

Отец сидел у стола, в жилетке, подбритый, и, попыхивая трубочкой, читал газету.

Анатолий надумал поговорить о своем горе с отцом, но было как-то неловко. Тем более, что недавно папа отчитывал его за то, что он обидел учительницу, наговорил ей шут знает чего, не разобрав броду, полез в воду. Да и он-то сам-то он, папа, был недоволен собой. «Вот, — говорил он о себе — старый я сапог, послушал Зондеева, поплелся в школу и тоже… ни за что ни про что довели ее до слез. А о ней, слышно, отзываются хорошо»…Толе попало крепко.

Сейчас Анатолию прямо-таки непременно нужно было поговорить с отцом. Да и папа, как видно, был в хорошем настроении. И Толя решился.

— Вот скажи, папа, — спросил он, — тебе бывает трудно?

— Это по делам на заводе? Бывает, а что?

— Ничего, то есть я просто так. А вот в молодости… ведь ты тоже был молодой…

— Был, кажется, — окутал себя облаком дыма отец.

— Не смейся, папа. Мне не до смеха. Ты… страдал, мучился?

Отец отклонил газету, улыбнулся.

— Вон господин корреспондент просит Никиту Сергеевича зарезервировать местечко для него на первой ракете на Луну. Хе-хе… Так ты про… это самое… Да, приходилось.

— Ну, и как ты поступал, то есть… То есть не надо «то есть». Степан говорил… Конфликтовал?

— Да как тебе сказать? Я как-то обходился без острых уголков. Мы с ней — отец кивнул головой на кухню, где мама Анатолия размалывала кофе, — жили тихо, мирно. Правда, однажды, еще до свадьбы, поругались. Я ночи не спал, все думал, как быть. Ну-с, и пошел к ней с мировой. Обсудили положение и — ничего… Двадцать годков уже… А Турция — вот безобразница!