Брат Молчаливого Волка

— Дядя Ярослав тоже станет знаменитым, если целую жизнь проживет без работы, — сказал я.

— В нынешние времена так прожить — невелик фокус, — не согласился отец, — теперь это каждый может. А ты лучше о школе думай. Вот твоя работа!

И я без школы мог бы прожить. Не знаю, всегда ли, но уж месяц-то запросто.

— Ой, что-то пусто стало у нас на кухне, — вспомнила мама дядю Ярослава, ставя на плиту суп. И, глянув через окно в столовую, отлила из большой кастрюли добрую половину.

Столовая была почти пуста. Только на террасе в шезлонгах сидели несколько человек. Отец пришел из конторы и сказал маме, сколько надо на сегодня обедов, и она отлила еще литра два. Потом нарезала мясо для ромштексов, села и спросила:

— Как ты думаешь, Юленька, могу я сходить под Шпрнагель взглянуть на свой картофель?

Юля ведь тоже из Бешоша, но картошка ее не интересует. Ее интересуют только летчики.

— Конечно, идите, — засмеялась Юля. — Можете прийти к самой раздаче. И так делать нечего.

Строит из себя работягу, а сама не больно любит работать. Засядет в своей комнате и давай считать деньги, хватит ли ей на приданое. Или вяжет салфеточки.

Мама оделась, собрала наше семейство, и все мы дружно отправились к Шпрнагелю. Я остался, сказал, что буду помогать Юле чистить картошку. Все очень удивились, но меня оставили.

Я никак не мог уйти. Это, конечно, нехорошо, потому что прогулка была затеяна в честь прощания с Воком, ведь после обеда отец отвезет его в Штявницу. И все-таки уйти я не мог, ведь Шпрнагель совсем в другой стороне, чем Партизанская хата. Эста и Лива, конечно, могут спуститься и через Млынскую долину, но что если вдруг они пойдут мимо нас? Нехорошо, если никого не окажется дома. Что они подумают? Раз в год заглядывают к нам — и то никого нет дома.

Я взял картошку, сел к окну и стал действительно помогать Юле. Мы говорили с ней о наших диких кошках, которые живут в зоопарке, потом перешли к тем, которых принесет Жофия. Вот уже несколько дней ее нет дома. Наверное, опять заговорил в ней голос предков, и она неизвестно куда исчезла.

— Лучше всего, — рассуждала Юля, — уже сейчас написать в Братиславу. Пусть за ними приедут.

— Не бойся, — я сразу догадался, о чем она думает, — он и без письма явится. Мы ведь не знаем точно, когда котята появятся на свет.

Кто знает, вернется ли Жофия вообще. Может, на этот раз дикие сородичи уговорят ее, и она останется с ними навсегда. Я бы порадовался за нее. Да только не знаю, как она переживет зиму, ведь в норах в лесу печек не бывает.

— Ты слушал сегодня радио? — Юля подняла слезящиеся от лука глаза. — Восемьдесят человек вместе с самолетом упали в море. Ни один не спасся.

— Не волнуйся, — утешал я ее, — у нас в Словакии нет моря. Зря ты ревешь, такого у нас не может случиться.

Юля засмеялась и накрошила лук в сало. Оно зашипело на сковороде, а Юля умылась, встала напротив меня и загадочно улыбнулась.

— Больно много понимать стал, — сказала она, покачав головой. — Ох, Дюро, что только из тебя будет!

— Ну как, писать в Братиславу? — спросил я с невинным видом.

— Не надо, сама напишу, — созналась она наконец.

Потом мы стали выяснять, что я думаю про ее летчика.

Я сказал, что он парень подходящий. Юля очень беспокоится, как бы его вдруг не увела какая-нибудь другая девчонка, ведь он такой красивый. Я ее успокаивал. Пусть не боится, не такой уж он красавец, а тут еще его наши котята ободрали, и он стал совсем страшный и теперь наверняка никакой девчонке не понравится.

— Интересно посмотреть, какую красотку подхватишь ты, — сказала Юля.

— Меня бабы не интересуют! — отрезал я.

— А как по-твоему, Эста из Партизанской хаты красивая?

— Не знаю, не обращал внимания.

— С ней родителям хлопот не обобраться. Еще семнадцати нет, а у нее уже кавалер. Ондрей, их официант. Потому-то ее и отправили на все лето в Татры на практику, подальше от дома. Чтоб позабыла его.

— Вот это да! А я и не знал. А почему ей надо забывать Ондрея?

— Потому что он Эсте не пара, — фыркнула Юля. — Для нее пара доктор или инженер, а не какой-то официант!

Ну и бред собачий! На что ей врач или инженер, если она сама будет работать на турбазе?

— А их младшая будет красавицей. Она и сейчас уже штучка. И с ней тоже хлопот не оберутся.

Если наша Юля начнет сплетничать, ее не остановишь.

— Знаешь что, — сказал я, бросив чистить картошку, — я сбегаю к ручью на минутку…

— Так, значит, младшая тебе не нравится? — продолжала нудить Юля, словно не слыша.

— Я буду здесь, возле дома! — крикнул я из коридора. — Если кто придет, позови.

— А кто может прийти? — высунулась Юля из кухонного окна.

— «Кто, кто»! Наши! — огрызнулся я на ходу.

Так я тебе и сказал, держи карман шире.

Ни к какому ручью я не пошел. А полез вверх, откуда сквозь редкий кустарник хорошо видна Партизанская долина.

Мне просто надо было уйти от Юли. Надоело разговаривать. Воображает, что только она одна на целом свете хорошая, а у всех остальных девчонок ветер в голове. Даже у бедняги Ливы, которая с первого сентября только еще пойдет в седьмой класс. Я вовсе не обязан слушать ее глупости! Для Юли каждая девчонка — штучка, если она не сидит, как квашня, и не вяжет эти отвратительные салфетки. Каких таких хлопот с Ливой не оберутся? Ну каких?..

Время уже близилось к обеду, когда на голом склоне под Партизанской хатой я разглядел четыре фигурки. Они были такие крохотные, что, не будь одна из них в белом, я бы и не заметил их на буром склоне. Приходилось не спускать с них глаз, потому что я только разок глянул на самолет татранской авиалинии и тут же потерял их из виду. Я весь вспотел, пока наконец разыскал их чуть ниже на склоне. Они спускались к нам! Но только страшно, страшно медленно. У меня еще было время сбегать за отцовским биноклем.

Я сейчас же возвратился назад и, запыхавшись, навел бинокль на Дюмбер. Я брал подъем саженными прыжками, руки у меня дрожали, а сердце стучало в самых висках. Но их уже нигде не было. Может быть, я ошибся?

Я опустил руки и сделал три глубоких выдоха, как Йожо после тренировки. Потом снова навел бинокль, и вдруг в стеклах расплылось белое пятно, окруженное радужной рамкой. «Вот балда!» — обругал я сам себя и стал медленно крутить шершавое колесико. Радуга стала исчезать, пятно становилось все отчетливее, и вдруг я увидал белую рубаху: она была напялена на каком-то парне. Он постепенно удалялся, и когда от него остался один лишь черный чемодан, в круге наконец появилась Лива.

Она шла опустив голову. Но я сразу узнал ее по светлым волосам. Солнце ярко освещало их, и у Ливы на голове словно сверкала корона из тех самых бриллиантов. Лива взбиралась на гору медленно и беззвучно. Она уже начала исчезать из моего круга, но я не выпустил ее. Я вел бинокль за светлыми волосами и очень хотел увидеть ее лицо! Я хотел посмотреть в ее лицо и чтоб она тоже на меня посмотрела. Но Лива все шла и шла. И тогда я тихо сказал:

— Лива!

Она подняла голову и оглянулась.

— Ливочка! — сказал я еще раз, и тогда она посмотрела прямо на меня.

Я замер и опустил бинокль. Все фигуры сразу исчезли. А невооруженным глазом я их найти не мог. Я засмеялся: как мне могла прийти в голову мысль, что она меня слышит? Но ведь она действительно оглянулась, как будто ее окликнули…

Я снова нашел Смржовых. Третьей шла Ливина мама, а четвертой — Эста. На нее я посмотрел повнимательней, но ничего интересного не увидел. И никакой Ондрей ее не провожает. Я поглядел на трубу Партизанской хаты. Может, Ондрей там стоит и машет ей на прощание. Очень жаль, но никто не махал. Я снова отыскал парня в белой рубашке с чемоданом на спине. Это был не Ондрей.

Лива шагала легко и ритмично, будто и не тащила вовсе на спине большой рюкзак. Я долго не мог разглядеть, что привязано к рюкзаку. Но когда ее мама что-то поправила у нее на спине и Лива повернулась ко мне боком, я увидал, что под рюкзаком свободно болтается темно-синяя юбка в складку, а выше, на плечиках, висит белая блузка. Наверное, чтобы не измялись в рюкзаке. На Ливе были надеты длинные черные брюки и красная тенниска.