Орнитоптера Ротшильда

Уставая от книги, но так, как можно устать лишь от наслаждения, прерывал чтение, задумывался, замирал. Первая книга, которая заставила меня думать, не думать, а размышлять. Она давала пищу этому моему размышлению, моей фантазии. Тогда, в конце тридцатых годов, расстояния были еще безмерны. Земной шар необъятен. ЗЕМНОЙ ШАР! Это теперь он сжался до шарика, до коммунальной квартиры, где так накурено, что надо открыть форточку. Тогда на нем, необъятном, стояли еще не рубленные леса. Непаханые целинные степи. Нехоженые саванны. И неперегороженные плотинами чистые реки. Всего полвека. Всего назад… И мир природы казался незыблемым. Земля неисчерпаемой… Пространство для войн. А войны и были за это жизненное бесконечное! пространство. В неразвитом уме человека. Неразвитого человека. Хомо вооружающийся. Хомо недоразвитый. Лемур. Полуобезьяна. «Мы не можем ждать милостей… Взять их — наша задача!» Взять их! «Мы рождены, что б сказку сделать былью, при-адо-леть пространство и простор!» Язык ломался, но лепетал… Лепетал. Маниакальный Павлов, злодей Лысенко. Параноический Мичурин со своими «березимнее». Фюрер и Сталин. И ясная теперь мысль — нет жизненного пространства, и никогда уже не будет мировых империалистических войн. Завоевывать нечего. Выжить надо всем. Все это потом, потом — и дальше. А тогда. Мальчик с остриженной под машинку головой. Коричневая книга. Проф. Пузанов. И — животные, прекрасные, дивные, чудные животные, каких только что перечислял в своих областях-подобластях этот «проф.». А я восторженно знал, что они были. Жили, были, встречались, даже если считались самыми редкостными. Встречались. Их еще можно было найти, отыскать, увидеть. Их еще как будто не надо было и спасать, заносить тогда в еще неведомую КРАСНУЮ книгу. Что толку от нее и кого это она спасла? Мне даже казалось тогда — вот стоит поискать где-то в самых глухих далеких местах Сибири — и найдутся, обнаружатся еще мамонты, и волосатые носороги, и гигантские олени. Их огромные скелеты в городском музее подтверждали как будто, что они жили только что. А настоящим носорогам в Индии и в Африке еще ничто, вроде бы, не грозило. На них охотился еще неведомый мне Хемингуэй. И охотами этими с обилием добытых трофеев, рогов, бивней, львиных, тигровых шкур мечтательно грезила и моя, едва освободившаяся от восторгов детства, отроческая душа. О, заблуждения! Заблуждения мальчика с глазами из голубых зернышек (такие тогда у меня были). Но ведь неисчерпаемость Земли, необъятность богатств подтверждали и самые большие авторитеты. Например, мой папа. Являясь с охоты, он привозил, бывало, по двадцать, тридцать, сорок уток — ими закладывали весь пол нашей нетесной кухни. Мать и бабушка умилялись. Добытчик сиял. Он особенно любил жареных уток с гречневой кашей. Я терпеть не мог гречневую кашу, но тоже светился отраженной радостью, ждал подробных (и бесконечных) повествований об удачной охоте. Отец умел так подробно и вкусно рассказывать, как стрелял, ночевал, раскладывал костер, строил «скрад» для охоты на уток, как всегда был удачлив (он и вправду был таким!) — жизнь и охота доставляли моему отцу величайшее наслаждение. Я не знал другого человека, какой мог бы так наслаждаться всем: чистил ли он ружье, греб ли свежевыпавший ночной снег на дворе, слушал, как поет синица, курил папиросу (а на охоте только махорку!), ел эту самую гречневую кашу, вспоминал охотничью удачу, пилил или колол дрова. Не знаю, любил ли он женщин, но они любили его. Любила и мать. Любил и я, его единственный сын.

Так шли мои отроческие дни. И я продолжал вчитываться в «Зоогеографию», которую почему-то сокращенно звал — «зоография». Так казалось понятнее и проще. Подробно прочитывая и перечитывая главы о тропических областях, я пришел к убеждению, что не худо бы все это выписать, занести в тетради. И завел такие тетради по каждой области, куда вписывал неустоявшимся, неразборчивым почерком названия животных. Был счастлив. Мне казалось — занимаюсь настоящей научной работой. Я — ученый и ради этого готов был пропускать школу, не учить уроков и вообще быть подальше от школьной, никогда не нужной мне скуки. Жизнь моя осветилась нежданным, ярким и куда-то как будто зовущим светом.

Идиллии этой — так, наверное, бывает всегда — пришел неожиданный конец. Война. Грянула она вполне даже ясно. О ней говорили. Все время пели в песнях. О ней без конца и радостно пророчило-пело радио. «Если завтра — вой-на, если завтра в поход!» «За-строчили пулеметы-пулеметы… В бой иду-ут, идут большевики!» Ее ждали короткую, радостно-мгновенную, без сомнений победоносную. Она пришла бесконечно долгая, мучительная, голодная. Великая Отечественная. Серое рядно жалкой, унылой, беспросветной жизни, в которой потонуло все. Отец сделался военнообязанным. Служил в госпитале. Мать бросила институт. Работала учительницей. Умерла бабушка. А «Зоографию» мать сдала в институтскую библиотеку. Я даже не успел дочитать премудрое повествование профессора Пузанова. Как ни просил мать оставить книгу, «потерять» (у вас не случалось желания таким способом добыть сверхнужную вашей душе книгу? В таком случае, я грешнее вас). Но, наверное, не было на Земле более честного человека, чем моя мама — книга была без лишних слов забрана у меня и сдана в институтское хранилище. Мать была человеком удивительным. Как-то на работе у нее украли новое зимнее пальто. Институт сначала помог ей. Выплатил какую-то жалкую сумму. Но позднее в бухгалтерии решили, что деньги за шубу выданы незаконно, и прислали повестку: деньги будут взысканы через суд! Слово «суд» в приложении к матери повергло меня в ужас. Будут судить мою маму!? Как судят воровок!? Ей с трудом удалось меня успокоить, а деньги она внесла в кассу столь благородно поступившего с ней учреждения. Именно тогда она и оставила работу и естественно-географический факультет. Весь остаток своих дней (она прожила недолго) мать проходила в старом порыжелом на швах пальто. Оптимист папа не смог, как говорили тогда, сделать ей новое пальто, а сын, едва выбившись из нужды, тоже не успел.

Вспоминая исчезнувшую «Зоогеографию», я часто думаю, что книга эта и сейчас без всякого спроса желтеет в недрах институтского хранилища, похожего скорей всего на подземное царство — Аид. Книги — те же человеческие души. Живые и томящиеся. Я постоянно отождествляю книги с людьми их читающими и их написавшими. У книг сходная с человеком судьба: рождение, временной срок радостной или тусклой жизни, когда книгу спрашивают, читают, мусолят, не дают отдохнуть, она трудится и, наконец, неизбежное угасание, замирание на полках, безвестность, пыль, забвение, от которого редкоредко по просьбе какого-нибудь чудака ее будят, на краткое время возвращая к жизни. Я не думаю, чтобы «Зоография» пользовалась большим спросом у тех военных лет девочек-студенток в телогрейках, девочек из глубинки, с добрыми, прилежными, заботливыми лицами, в то голодно-тоскливое военное время.

Отодвинулась она и от меня. Но я помнил о ней. Она подчас томила меня своей недочитанностью, как недосказанной тайной. И когда, в сорок пятом, война все-таки завершилась, я, ученик седьмого класса второй мужской средней железнодорожной школы, отправился в главную городскую библиотеку. Такая книга была должна находиться там. Но мечта не осуществилась. Оказалось — нет паспорта. Без паспорта не записывают. «Зоогеография» отодвинулась еще на год.

В общем-то я не люблю библиотеки. Книги из них не доставляют мне той радости, какую дает своя, собственная книга. Они — чужие. Коллективные. Как эту суть не понял никто из великих? На них (книгах) печать отчужденности и принадлежности ВСЕМ. На них отпечатки чужих дыханий и липких прикосновений. «Жена, книги и деньги потеряны для их отдавшего, — недаром гласит индийская мудрость, — если же они возвращаются, то жена — испорченной, книга — истрепанной, а деньги — по частям». Я нехороший человек — я не люблю отдавать свои книги. А если отдаю — потом не могу читать. Я не люблю заниматься в читальных залах, пусть в самых лучших с изречениями классиков на стенах. Я не люблю шелест страниц, вкрадчивые шаги, осторожный стук сдаваемых книг, чей-то шепот, чей-то приглушенный кашель.