Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка

Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну — поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ перевернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот… Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому — фашисту.

Ух, как больно и стыдно!

Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: «Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев». И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках.

Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохого, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета.

Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. «Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! — веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. — Ну вот, ошибка и исправлена», — почти весело сказала она.

Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна.

Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше — не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм.

— Девочка излишне возбудима, — говорила фру Седерблюм, — это все война.

— Да, это война, — отвечала мама.

Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата.

Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула.

Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь — открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с «нейтралитетом» и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни — за фашистов, другие — за англичан, третьи — за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он?

Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно…

Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати.

«А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно».

И чего это болит противная голова?

Компресс снова водружен на голову.

Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, когда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь — неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям. А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно!

Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу… Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство.

И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер — глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только «капут». Она подойдет к Гитлеру и скажет: «Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично». Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти.

Антошка приближается к Гитлеру.

Шаг… еще шаг…

Вот перед ней только стеклянные глаза, точь-в-точь как у мальчишки с заколкой. В глазах мечется испуг. Ну и противная же физиономия у него! Как только он с такой физиономией на свете живет? Антошка делает знак, чтобы Гитлер наклонился. Он наклоняется, Антошка выхватывает из косы хитро запрятанный кинжал и поражает Гитлера в самое сердце. Он падает. «Капут!» — кричит Антошка.

Антошку связывают, пытают, она молчит, как молчала Зоя Космодемьянская. Ее ведут на казнь. Нет, не ведут, а волочат. Болит, мучительно болит разбитая голова, но она находит в себе силы крикнуть под виселицей: «Да здравствует Советская Родина!»

Антошка погибла. Но прежде подох Гитлер, и разом кончается война, исчезает зло на земле. Антошку несут хоронить, и за гробом идут пионеры всех стран, а впереди Витька-горнист. Он горнит: «Вставай, вставай, дружок!» Но она мертва… Идут барабанщики: белые, черные, желтые… Антошка плывет на руках людей. Она мертва, но видит синее-синее небо и белые пушистые облака. Она слышит горн и барабаны и слышит, как люди говорят: «Антошка не зря прожила на земле. Она ошибалась, но искупила все свои ошибки». Витька-горнист ласково горнит: «Вставай, вставай, дружок!»

— Вставай, дружок, — это уже говорит мама. — Ты сегодня заспалась.

Антошка открывает глаза.

Итак, ничего не было.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает мама. — Голова не болит?

— «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют». Мама, ведь это обо мне Горький так сказал?

Елизавета Карповна грустно улыбнулась.

— Это обо мне, Антошка. Но, может быть, скоро подойдет и наша очередь на самолет. Тогда…

— Что — тогда? — насторожилась Антошка.

— Тогда я буду работать в госпитале.

— А я пойду на фронт, — решительно заявила Антошка. — Мамочка, предупреждаю заранее. Не сердись, если сбегу. Но ехать же мне с младенцами и престарелыми в эвакуацию! — вспомнила она письмо Витьки.

— Там видно будет, а теперь давай завтракать, мне надо идти в клинику.