Топорок и его друзья

— Лариса, выдай ему рыбину, — попросил Петр Петрович и шутливо пожаловался гостю: — Прячет. Жадная...

— Как тебе, папочка, не стыдно. Просил, чтобы выдавала тебе по штучке, а теперь говоришь жадная. — Лариса притворно надулась.

— И пошутить нельзя. Видишь, брат, как мне тяжело живется? — И уже серьезно: — Как твои дела? Говорят, расстроился, что без работы остался?

Топорок промолчал.

— Что поделать, дорогой, — как-то извинительно сказал Селиванов, — Постепенно всюду ручной труд у нас будет заменен. Этому радоваться надо, а ты огорчаешься. Не надо.

— Я сегодня письмо из города получил.

— От родителей? — спросила Лариса.

— Нет. Ребята зовут на ответственный матч.

— Какие ребята? — поинтересовался Селиванов.

— Вся наша сборная дворовая команда. Я ведь капитан команды.

— Оо! Это интересно. Почитал бы письмо-то.

Топорок прочел Ленькино послание.

Селиванов, как и Екатерина Степановна, расспрашивал Федю про Лютика, про Леньку Рыжего. Петр Петрович слушал, улыбаясь, а потом неожиданно задумался. При этом он стал тереть ладонью подбородок, словно решал вопрос, стоит ли ему бриться или не стоит. Все еще находясь в состоянии отрешенной сосредоточенности, Селиванов позвал:

— Пошли на крылечко...

Когда вышли на крыльцо, Лариса хотела зажечь свет.

— Не надо, дочка, не зажигай, — попросил Петр Петрович.

Ореховка тихо засыпала, не обращая внимания на гармонь и песни. Звуки их потухали, потому что парни и девушки уносили песню по лугу вдоль берега Петляйки к «Дудушкину кургану».

Луговую тропу, по которой ходили на курган, прозвали «страдальной». Самые старые жители Ореховки когда-то, очень давно, тоже ходили по этой тропке и очень хорошо знали, почему она названа «страдальной». Но почему, кто и когда курган этот назвал «Дудушкиным», даже старики не знали, скорее всего, он так был назван в далекие-далекие времена, когда играли здесь на свирелях и дудках...

Каждый раз, когда выходил Петр Петрович летними вечерами на крыльцо, он непременно вспоминал июньскую ночь сорок второго года. В ту ночь за его отцом, старостой Селивановым, пришли четверо солдат и переводчик. Переводчик сказал, что старосту, срочно вызывает к себе господин майор. Ничего необычного в том, на первый взгляд, не было. Случалось, что Селиванова немцы вызывали и на рассвете. Но в этот раз Петр Никитович почувствовал вдруг, что это не просто очередной вызов к майору-самодуру.

— Сейчас иду, господин переводчик, — сказал Селиванов и заискивающе добавил: — Позвольте только махорочки взять.

— Быстрее только бери.

— Один момент, — заверил Петр Никитович.

Но не за махоркой пошел Селиванов: кисет с махоркой всегда был при нем. Он поспешно вошел в горницу, где спал сын.

Петр Никитович потряс Петю за плечо:

— Сынок, проснись!

— Чего?

— Тшшш! Немцы пришли за мною. Не пугайся. Слушай внимательно.

Петя схватил отца за руку.

— Не ходи, папка, не ходи, — зашептал он.

— Нельзя не ходить... Жди меня. Если долго не вернусь, беги к деду Казаку и скажи, что меня взяли. Пусть он сообщит об этом «Хозяину». Понял? Дед спит у себя на погребице... Все понял, сынок?

— Все.

— И еще скажи деду Казаку, чтобы он отвел тебя и мать к «Хозяину» в гости.

— Эй, староста, пошевеливайся! — нетерпеливо позвал переводчик.

— Пошел я. — Петр Никитович крепко обнял сына. — Это так. На всякий случай.

Пете хотелось кричать: не ходи! не ходи! Но он не крикнул. Он стиснул зубы, чтобы не разреветься...

Отцовские шаги были какими-то редкими и гулкими, словно шел он не по полу, а по доскам, которые прикрывали глубокую яму.

Петя уже давно сидел на крыльце. Ночь была теплая, но его знобило. Надо бы уже бежать к деду Казаку, но Петя все еще надеялся, и ждал, ждал...

Вдруг запел на деревне чудом уцелевший от солдат фюрера петух. От этого крика Петя вздрогнул, очнулся и побежал к деду Казаку. Бежал он огородами, чтобы не наткнуться на патруль.

Дверь погребицы была не заперта. Дед Казак не спал.

— Кто? — спросил он из темноты.

— Дедушка! — Петя зарыдал.

— Не реви, сынок! Слышь? Не реви! Что стряслось? Беда?

— Скажи «Хозяину», что мово папку немцы взяли.

— Взяли?!. Так... Ироды!.. Еще что велел сказать отец? Не реви. Будь мужиком.

— Велел, чтобы ты отвел нас с мамкой к «Хозяину» в гости.

— Понятно.

Петя вел деда своей дорогой — позади усадеб. Но войти им в дом Селивановых не пришлось. Там уже орудовали гестаповцы.

Петя бросился было к своему дому, но дед Казак схватил его за руку и глухо сказал:

— Туда теперь нельзя, сынок. Запозднились мы.

Старик вел мальчика по тропинке в кустах по берегу Петляйки. Эта тропинка шла к «Дудушкину кургану», а от кургана — через Черные овраги в дремучий старый лес. Петя шел машинально, в каком-то полусне, и все время тихо всхлипывал.

Быстро таяла в рассвете летняя ночь. Тревожно и осторожно пели напуганные войною птицы. Молчали деревья.

Совсем рассвело, когда старик и мальчик добрались до «Хозяина». Петю отвели в землянку, почти насильно напоили чаем.

— Ложись спать, паренек, — предложил ему бородатый партизан. — Не спал ведь?

— Не хочу спать.

— А ты не спи. Просто полежи.

Мальчик покорно лег и тут же заснул. Сон его был каким-то душным, мятежным... Он проснулся, когда уже миновал полдень, проснулся от собственного крика. А ему ничего не снилось...

Что его отца и мать казнили немцы, от Пети долго скрывали. Пока не освободили Ореховку, он жил в партизанском отряде. Потом сироту решили отправить в детский дом, но соседи Селивановых Храмовы не отдали мальчика. «Воспитаем его, как родного сына», — заявила Екатерина Степановна.

Петя жил у соседей. В их доме он ел, учил уроки, во всем помогал своим приемным родителям, но никогда не оставался спать у них. Ночи он проводил в родном доме. И всякий раз перед тем, как войти в него, подолгу сидел на крыльце. И всегда в такие, минуты к нему приходило обманное чувство, что вот- вот услышит он неторопливые отцовские шаги, вот-вот скрипнет калитка, впуская хозяина в палисадник...

Лариса осторожно погладила отца по плечу.

— Пап, ты забыл про нас?

— Простите. Задумался.

— Я знаю, о чем. — Лариса обняла отца и прижалась щекою к его щеке. — Колючий какой.

— Колючий? А ведь брился с утра... Зажги, пожалуйста, свет... Спасибо.

Свет растворил темноту на крыльце. На лампочку набросились ночные бабочки, мотыльки, мошки. Петр Петрович улыбнулся Ларисе и Топорку, но глаза его по-прежнему оставались грустными.

— Так ты в город собираешься? — неожиданно спросил он Топорка.

Топорок вздохнул и покачал головою.

— А как же твоя команда будет без капитана?

— Как-нибудь обойдутся. Родители мне не разрешат поехать.

— Это все из-за Лютика?

— Да.

— И гол же ты забил!.. А товарищам, видно, очень хочется, чтобы ты играл в этом ответственном матче?

Топорок кивнул.

— А твой приятель Ленька живет в вашем же доме?

— В нашем.

— Значит, вы — соседи?

— В разных подъездах только живем. Ленька в сто двадцать первой квартире, а мы — в семьдесят седьмой.

— Понятно. — Петр Петрович о чем-то подумал и улыбнулся.

— Ты чего, пап? — спросила Лариса.

— Да так, доченька, просто одна идея интересная родилась.

— Какая?

— Потом как-нибудь скажу. А сейчас я вот о чем хотел вас попросить. Помогите Ване Лопушку заготовить сено. Трудно им. А Ванюшка — ваш друг, надо ему помочь.

— Я согласен, — сказал Федя. — Только косить-то не умею.

— Мы сушить будем, — сказала Лариса. — Сушить, копнить. Скосить — это полдела.

— Значит, договорились? Отлично. Сейчас сходим к старикам Храмовым и отпросим тебя, Федя. Главное — уговорить Екатерину Степановну. Днем я заикнулся о покосе. Она меня и слушать не стала. «Не отпущу, — говорит, — внука от себя ни на часок». Так что придется нам с нею повоевать. Решающее слово будет за тобою, капитан Топорок.