Портрет

Жене многое нравилось в хлебниковской Тальке: и гордый, своенравный поворот головы; и теплые, золотистые пряди, смягчавшие дерзкое выражение лица; и пунцовый рот, капризный и сердитый; и особенно нравились вздернутые острые плечи — они создавали впечатление, будто Талька вся сжалась, собралась и готова была с мальчишеской отвагой броситься в драку. Не нравилось ему то, что портрет не объяснял значения гордости, своенравности, дерзости, капризности, сердитости, мальчишеской отчаянности и многого другого, что видел в Тальке Женя. Портрет превращал все это в хаос, от которого в душе поднималось недоуменное, тоскливое, ноющее чувство. Душа просила цельности и смысла.

Женя смотрел на Тальку. Он думал, что прошла минута, а прошел вечер. Зеленоватые глаза ее превратились в смазанные пятна. В них стояли переливчатые звезды слез. В них тихий счастливый смех и шепот. В них вместе с отчаянностью — отчаяние. Они расширены от удивления, затуманены какой-то надеждой, мечтой…

Они наплывают на Женю, пугают его.

Женя свернул холст. Его нужно было куда-нибудь спрятать. В комнате он не нашел подходящего места и решил отнести его на чердак. Отец с матерью уже спали, и он не стал заходить к ним в комнату и искать фонарь, а взял огарок свечи, который Хлебников перед отъездом выковырнул из подсвечника.

На чердаке, перед тем как спрятать рулон за слегу, Женя раскатал его еще раз.

Ветер в щелях крыши то сипел и тонко свистел, то завывал, все набирая и набирая силу, и вдруг снова падал до беззвучного ледяного дыхания. Пламя свечи пугливо колебалось; холст дрожал, и волосы колыхались, как в воде. Талька смотрела на Женю и шептала: «Ах, как все это таинственно и интересно! Как славно ты придумал! Ты хороший мальчик… Только, пожалуйста, приходи ко мне, потому что мне страшно…»