Очень страшная история 2

Одним словом, мы возвращались домой победителями!

Глава I,

в которой меня выносят ногами вперед

За окном, насколько видел глаз, распласталась слабо проглядываемая или вовсе непроглядная низина. Ее кромешность изредка прорезалась немигающими прожекторами встречных электровозов и поспешно мигающими окнами вагонов. Мой старший брат Костя опять скажет, что я «рабски копирую» низкие, как та непроглядная низина, литературные образцы. Но отличить низкие образцы от высоких иногда даже великим не удавалось. Наташа Кулагина, к примеру, показала мне одну строчку из дневника Льва Николаевича Толстого: «Вчера читал «Фауста» Гете (совсем скверное произведение)». Но если Толстой мог так ошибаться в Гете, почему Костя не может ошибаться во мне!

Итак, была полночь. И почти все школьники нашего возраста давно уже спали. Или сидели у телевизоров… Если в тот день программа затянулась. Но если она и затянулась, то, увы, не потому, что ждали экстренных сообщений о нашем возвращении. Рассказывали, наверно, о том, как один глава правительства принял другого главу. По телевидению этим главам уделяется очень большое внимание. В отличие от глав моей повести. Хотя я посылал их — до опубликования на журнальных страницах и до своего признания в международном масштабе — и в адрес телередакций тоже. Я послал туда, а меня, говоря грубым языком, послали оттуда. Потому что у них нет времени: они показывают глав правительств. Но те главы далеки от жизни людей, а мои главы — «очень страшные», как сама жизнь.

Когда бегуны на дальние или ближние дистанции (а сколько мы в тот день догоняли, удирали и просто бегали!) рвут ленточку финиша, в их честь вспыхивают и настойчиво разгораются аплодисменты. Их-то мне и недоставало… О, как мы порой мечтаем о похвале мимоходной и торопливой, забывая при этом известную истину: «Тише едешь — дальше будешь!» Хотя я на этот раз вопреки мудрости не был согласен, чтобы электричка ехала «тише»: мне не терпелось! И не хотел я, чтобы «тише» меня встречали… Я, сознаюсь, ждал восторгов, приветствий и аплодисментов, переходящих в бурные и продолжительные.

Другая народная истина уверенно гласит: «Чем дальше в лес — тем больше дров». Чем дальше электричка уносила нас от «старой дачи», которая фактически была почти новой, тем больше было в вагоне — нет, не дров! — а напряженности, ожидания и пассажиров.

— Я отсюда, из вагона… ни за что… — с плохо скрываемым страхом произнес Глеб.

Он снова стал не договаривать фразы до конца, что обычно свидетельствовало о его крайней растерянности.

— Тогда мы тебя вынесем на руках, — добродушно пошутил Принц Датский, в котором детская застенчивость по-прежнему сочеталась с большой мужской силой и почти необъятной душевной широтой.

— Если его выносить, то ногами вперед, — промямлил Покойник. — Иначе нас не поймут!

— Да, ногами назад мы должны вынести Алика, — убежденно заявил Принц Датский. Хотя если бы он следовал шекспировскому Принцу Датскому, то обязан был бы во всем сомневаться. Даже в том, «быть» ему вообще-то или «не быть».

На мой взгляд, все-таки лучше «быть». Но шекспировский принц, как и Покойник, в этом не убежден.

Ну а Принц Датский из нашего литкружка присел ко мне на лавку и застенчиво произнес:

— Я вот тут… набросал кое-какие строки. Может, тебе будет приятно?

Все его стихи посвящались «датам» и начинались словами: «В этот день…»

— Ты как-то невнятно прочитал. Прочти поясней и погромче! — попросил я.

Принц Датский повторил — и строки долетели до Наташи Кулагиной.

Она подошла ко мне и шепнула, словно охлаждающим ветерком прошелестела:

— Твой памятник не должен быть воздвигнут на останках несчастного Глеба. Пусть он выйдет из вагона вместе со всеми.

— О, как ты добра! — только и мог в ответ пролепетать я.

— Шепчетесь там, — ревниво, как мне показалось, и загробно, будто с того (или, вернее, со своего!) света, проворчал Покойник. Он развалился напротив с записной книжкой и карандашом в руках. — А я вам всем готовлю сюрприз, — угрожающе пообещал он.

Покойник покоился на лавке, хотя некоторые пассажиры, вошедшие недавно, покоились на своих двоих.

— Ты бы лучше не лежал, а сидел, — посоветовал я. — И сразу образуются два лишних места.

— Пушкин, как известно, сочинял лежа, — с плохо скрываемым самомнением ответил Покойник.

— На собственном диване или в постели, — пояснила Наташа. — А как он вел бы себя в электричке — это никому не известно.

— Что Наташа недавно шепнула тебе на ухо? И что ты ответил ей? — требовательно, будто мы подсказывали друг другу на уроке, где это делать не полагается, осведомилась Валя Миронова. Ее карандаш тоже не расставался с тетрадью, стремясь увековечить все детали нашего победного возвращения. Добросовестность и вечное желание «перевыполнить норму» не покидали ее.

— Ну, напиши так: «Наташа и Алик шепнули друг другу на ухо что-то неопределенное», — посоветовал я.

— Определенное лучше! — ответила мне Миронова. Она во всем предпочитала прямолинейность и четкость.

Тут электричка нервно дернулась, словно бы запоздало желая подтолкнуть Покойника на доброе дело во имя маявшихся на ногах пассажиров, а Валю — на свободу неопределенности, и остановилась. Я не заметил, как мы подкатили к Москве…

Не успели меня поднять на руки и, как было намечено, торжественно двинуться к выходу, а уж за окнами раздались полуликующие-полурыдающие голоса. Прильнув к окнам, мы сквозь толстый слой пыли, будто через серые занавески, с трудом разглядели наших родителей. К тому же на землю уже опустилась неопрятная осенняя полночь… Мои мама и папа обнимали друг друга так, что мне неожиданно пришли на память давние строки Принца Датского, сочиненные в день годовщины их свадьбы:

Родители ворвались в электричку, грубо нарушив внутривагонное движение. Недоумевающие пассажиры устремились в противоположную сторону. Мамы и папы стали обнимать нас и даже ощупывать. По-видимому, живыми они уже не надеялись нас увидеть.

Мама принялась гладить меня, наверное не до конца веря своим глазам.

Я тихонько уклонялся от ее рук: Наташа не должна была видеть, что за меня волновались так же, как за всех остальных. Вообще, моя роль спасителя в этой вагонной суете пока что не выявлялась с достаточной ясностью.

— Там, на перроне, ждет Костя, — тихо сообщил мне папа. — Он явился защищать Нинель Федоровну!

Мой брат, студент, считал, что в защите нуждаются только женщины. И в первую очередь — «хорошенькие» и «прехорошенькие».

— Им достается наибольшее количество разного рода посягательств и домогательств, — пояснил брат-защитник.

Но Нинель Федоровна не пришла на вокзал: у нее не было телефона, и она преспокойно болела в своей новой квартире, не ведая, в какую страшную историю мы угодили. Это было существо лет двадцати пяти. Но выглядела она как существо лет двадцати. На мой взгляд, не более! «Хорошо сохранилась!» — сказал старший брат Костя. По его мнению, которое он называет «просвещенным», я подражаю «низким литературным образцам», но он сам иногда подражает образцам, которые не являются образцами. Конечно, мое мнение он, в отличие от своего, назовет «непросвещенным». Почему люди так дорожат всем своим? Когда речь идет о своем сыне (допустим, об отношении мамы ко мне!) — это понятно. Но когда о своем шкафе или о своем мнении… Ведь шкаф может устареть, одряхлеть, как и мнение.