Грозовая степь

На базарной площади сделана дощатая трибуна, и на ней прибит кумачовый плакат: «Все — в колхоз!»

На трибуне отец стоит. А кругом народу! Все село высыпало. Пока мы строились возле трибуны и спорили, кому где стоять, отец заговорил, зажав фуражку в руке, как Ленин на картинке.

Самого начала я не слышал, потому что разнимал друзей. Они сцепились из-за того, что Федька опять показал язык, а Степке обидно, конечно. Небось не сладко со складешком расставаться.

— …Международная гидра капитализма подымает голову, — говорил отец. — В Германии к власти лезут фашисты. У нас тоже враг подымает голову. Появились листки, в которых грозят тем, кто вступил в колхоз. Это дело кулацких рук, тех, кого еще не раскулачили. — Голос отца зазвенел. — Но нас не запугать! Партия большевиков, ВКП(б), не остановится на полпути!

Я смотрю на зареченских мальчишек, на их атамана Проньку Сусекова, кулацкого сынка. Зимой я ему расквасил нос. Сейчас исподтишка он показывает мне кулак. Я тоже в долгу не остаюсь.

— …В Катунском подожгли амбар с семенным фондом, — продолжал отец. — Это тоже дело кулацких рук. Они хотели оставить нас без семян, чтобы нечем было молодому колхозу сеять. Бьют прямо под дых. Но не выйдет!

Я смотрю на отца, и кулаки мои сжимаются вместе с его кулаками, его слова — это мои слова, и сердца наши стучат враз. Под дых — это они умеют. Пронька всегда под дых бьет…

После митинга с флагами и с революционными песнями прошли по главной улице села. А наш отряд пионеров пел песню про барабанщика:

И тихо было, затаенно за глухими кулацкими заплотами.

Потом все разошлись по домам, а мы подались на Ключарку. Поиграли в лапту, «попекли блинов» на воде плоскими галечками, повалялись на проклюнувшейся травке.

Федька с нами не играл. Он сидел на перевернутой лодке и пел:

Жалостливо пел. Наверно, себя видел убитым.

Узким проулком возвращался я домой. Дорогу мне преградили зареченские. Впереди стоял мордастый Пронька Сусеков.

Он ловко выпустил сквозь зубы длинную струю слюны и медленно смерил меня неприветливым взглядом:

— Долг платежом красен.

Это я и без него понял. С зимы точит на меня зуб. Колотил тогда он Федьку, а я заступился. И хотя Пронька сильнее, я все же приловчился и расшиб ему нос. Теперь отыграется. Вон сколько их! Затосковало сердце.

Пронька не торопился. Знал: бежать мне некуда — позади речка.

— Гля, тряпку повесил, — сказал он своему дружку, длинному, как жердь, Ваське Лопуху. — Сморкаешься в нее аль заместо большевицкого креста?

Зареченские аж застонали от удовольствия и предвкушения расплаты, а Васька Лопух пошевелил ушами. Уши у него большие, как лопухи, и умеет он ими прядать, как лошадь.

Пронька дернул меня за галстук, лениво так дернул.

— Не цапай! — вырвал я галстук из его рук.

— Но, ты — мировая революция, — спокойно сказал Пронька. И это было самое страшное — его спокойствие. — Юшкой умоешься. Поджилки не трясутся?

— Трясутся, — признался я.

— То-то. — Довольная улыбка расплылась у Проньки по лицу. Голос его даже подобрел.

У меня на миг появилась мысль, что, может, все обойдется. Но я слишком хорошо знал Пронькину поноровку, чтобы поверить своей надежде.

— Сейчас еще не так затрясутся.

— Ну и пускай! Только один на один у тебя кишка тонка!

— Но-но! — угрожающе предупредил Пронька и так дернул за галстук, что я едва устоял на ногах.

Я залепил ему затрещину.

— Ах, так! — удивленно лупнул глазами Пронька. — С тобой по-человечески, а ты драться? Ну, теперь держись! Хочешь?

— Хочу!

— На!

— Получай!

Мы обменялись оплеухами, молниеносными, как удары сабель.

И вдруг пропал у меня страх, перестали трястись коленки. Сколько на одного! А один на один любой потрусит! А главное, галстук у меня на груди. Он мне силы придавал. И этому губастому Проньке я все равно не поддамся! Пускай он больше меня и сильнее, а все равно не поддамся! И всем им не поддамся!

— Ордой на одного! — отчаянно крикнул я. — А ну тронь!

— И трону! — наступал Пронька.

— Тронь!!

— Трону!!

Дрался я отчаянно: и руками, и ногами, и зубами. Но зареченские здорово избили меня. До огненных брызг в глазах.

Отняла бабка Ликановна, что шла на речку полоскать белье.

— За чтой-то они тебя, касатик?

Я молча отмывал нос и боялся, как бы она не углядела моих слез. Ликановна ахала, вздыхала, сморкалась в фартук, будто нос расквасили ей, а не мне.

Галстук я все же отстоял, как ни старались его стянуть зареченские. Чуть не задушили. И никому и никогда не позволю хвататься за него! Я твердо запомнил слова Надежды Федоровны, что на галстуке горит кровь рабочего класса и трудового крестьянства. Берегите галстук как зеницу ока и честно носите его на груди! Теперь на нем была и из моего собственного носа кровь. Эх, кабы один на один!

Дома отец оценил синяки, которыми я разжился, и остановил взгляд на помятом галстуке.

— В пионеры вступил, — пояснил я.

— Вижу. Дрался за что?

— За галстук.

— С кем?

— С Пронькой Сусековым. Еще Васька Лопух был и все зареченские.

— Та-ак, правильно. Запомни: кто не сбережет в детстве красный галстук, тот не сбережет взрослым партийный билет. А мы теперь с тобой оба партийные.

— Как это? — удивился я.

— А так. Ты — пионер, я — большевик, и цель у нас одна — коммунизм. Теперь ты не просто Ленька, а пионер Ленька. Знаешь, что такое «пионер» обозначает? Это обозначает — первый. Я книжку читал: первых путешественников пионерами звали. Они в Америку первыми прибыли. И вообще всякий человек, который первым идет, — пионер. Так что будь теперь правофланговым во всем: и в учебе и… во всем. Сегодня у тебя, можно сказать, боевое крещение в классовой борьбе. За галстук дрался — значит, за Советскую власть дрался. Дерись за Советскую власть, не жалей волос! Понял?

— Понял.

Насчет драки я хорошо понял и позднее дрался на совесть.

Глава вторая

С церкви снимали крест.

Мы прибежали туда ни свет ни заря. Упустить такое зрелище! Кроме того, среди мальчишек ходили упорные слухи, что крест из чистого золота, и мы надеялись отломить кусочек на грузила. Рыба, говорят, здорово берет, если грузило золотое.

Когда Федька, Степка и я примчались на площадь, перед церковными воротами уже толпился народ. Мы пробились сквозь тесные ряды и вынырнули возле самых воротин, сделанных из витых железных прутьев. На одной из них был прикреплен листок бумаги.

Продавец сельпо по складам читал написанное химическим карандашом:

— «Кто по-ле-полезет сы-ма-сымать кре-крест, то-му пу-пуля».

Толпа молчала.

Продавец вытер розовое, будто распаренное лицо большим платком. Я на миг встретил его юркие, с тревожным посверком глаза.

— Эхе-хе… — аккуратно сложил платок продавец. — Времечко приспело. Неуютствие.

— Богохульство это, — сказал кто-то в толпе. — Бог-то в душе, оттуль его не скинешь, аки крест.

В народе пробежал тревожный шепоток: «Воронок. Воронок упреждает». Лишь одно имя этого бандита заставило кое-кого уйти с площади. От греха подальше.

Вдруг толпа смолкла и расступилась. К церкви шел Вася Проскурин, вожак сельских комсомольцев. Легкий на ногу, стройный, соломенноволосый, шел он со своими друзьями-комсомольцами снимать крест. Улыбаясь, Вася подошел к воротам и остановился. Толпа выжидательно замерла.