Битвы по средам

Глядя в щель из-за кулис, я видел почти все лица сидевших в зале людей. Их собралось немного. И неудивительно! Если у человека имеются хотя бы зачатки здравого смысла, он уже давно торчит в «Империи спорта». Так, вон миссис Бейкер в третьем ряду, в самой середине, рядом с миссис Биджио. Вид у миссис Бейкер такой учительский-преучительский, словно она сейчас начнёт размахивать красной ручкой и всё вокруг перечеркнёт крест-накрест. Наверно, выбрав учительскую профессию, любой человек со временем обретает такой видок, это неизбежно. Можно даже не сопротивляться.

За миссис Бейкер и миссис Биджио, в четвёртом ряду, сидят… родители Данни Запфера! Обалдеть!

Наверно, Данни рассказал им про спектакль, и они захотели посмотреть, как я выйду на сцену в доспехах. Им этот спектакль, видимо, показался интереснее, чем праздничная программа Бинга Кросби «Снежное Рождество», которую сейчас показывают по телевизору и которую мои родители не пропускают ни-ког-да. Ни при каких обстоятельствах. Родители Данни предпочли мой дебют в пьесе Шекспира, а не бархатный голос Бинга Кросби, который в сотый раз затянет «Я мечтаю о белой от снега тропе». Впрочем, мистер Запфер явно скучает: позёвывает, прикрывая рукой рот, и пытается незаметно ослабить галстук на шее.

Как выяснилось, если ты загримирован, в зал из-за кулис долго смотреть нельзя: глаза начинают слезиться, да и в носу щекотно. А если начинаешь вытирать глаза и нос рукавом, стирается весь грим.

В щель я видел практически весь зал, кроме первого ряда. И, слава Богу, никого больше из школы в зале не приметил. Ни одного знакомого лица. Это сильно облегчило мне выход на сцену с криком: «Мне мысль твоя — закон! Что ты прикажешь?» Даже цыплячьи колготки с юбочкой из белых перьев как-то позабылись.

Я держал верный тон с начала до конца. Когда игравший Просперо мистер Гольдман посылал меня на разные подвиги — то залучи ему на остров предателей, то запугай Калибана, то стибри у людей еду из-под носа, — я выполнял его поручения отчаянно и страстно. Потому что на кону стояла моя свобода. Я жаждал получить эту свободу так же сильно, как подпись Микки Мантла на бейсбольном мяче. Я честно выполнил первый наказ Просперо, то есть вызвал бурю и доставил неаполитанского короля со свитой на остров невредимыми. Услышав обещание Просперо «Свободу ты через два дня получишь», я возликовал. А потом Просперо, встав на краю сцены, попросил публику:

Я буквально захлёбывался от восторга и одновременно трясся от страха: а ну как не дунут, не наполнят ветром паруса?

«Власть чар моих теперь пропала», — говорит в эпилоге Просперо. Но когда я вместе с другими актёрами вышел кланяться, стало понятно, что чары здесь, они властвуют над нами и над залом — все зрители дружно аплодировали стоя!

И над миссис Бейкер они властвовали, потому что она улыбалась — мне! Именно мне!

И над мистером и миссис Запфер они властвовали тоже — они приветственно махали мне руками!

И — над Данни, над Мирил и над Мей-Тай. Да-да, оказалось, что они сидят в первом ряду!

Только подумать! Данни Запфер, Мирил-Ли Ковальски и Мей-Тай Йонг!

Я смотрел на них вниз, с авансцены, а они на меня — вверх. На цыплячьи колготки с перьями.

Но на колготки они, судя по всему, не обращали внимания. Потому что все трое плакали. Точно-точно, по щекам у них текли слёзы — я это ясно видел, ведь они тоже встали и на их лица падал свет прожекторов.

Вот что Шекспир делает с людьми!

Зрители хлопали и хлопали, хлопали и хлопали, и Мирил, не стесняясь, стирала слёзы, но внезапно в глазах у Данни мелькнула тревога. Ну конечно! Он вспомнил про Микки Мантла.

— Девять пятнадцать! — сказал он мне одними губами, тыча пальцем в свои часы. А потом повернулся и призывно замахал родителям.

Занавес наконец опустился. Свобода! Я не стал ждать, когда продолжавшие аплодировать зрители наполнят ветром мои паруса. Я ринулся за кулисы. В мужскую раздевалку.

И обнаружил, что она заперта.

Заперта!

Я постучал в дверь. Бесполезно.

Я услышал, что меня снова зовут на сцену, на поклоны.

Я принялся колотить в дверь. Никого.

В отчаянии я побежал обратно за кулисы. Мистер Гольдман всё ещё раскланивался и, похоже, не собирался уходить со сцены.

Но он оставил за кулисами голубую, в меленький цветочек, накидку волшебника Просперо.

Схватив накидку, я завернулся в неё и побежал на улицу, где меня должен ждать отец. Если он рискнёт превысить скорость, мы успеем на Микки Мантла.

Выскочив через служебный вход, я устремился на площадь перед театром. Оказалось, что к вечеру даже подморозило, и шёлковая накидка поверх жёлтых колготок — слабая защита от холода.

Отца на площади не было.

Видимо, рождественское телешоу Бинга Кросби ещё не завершилось.

Ариэль стоял у Фестиваль-театра. В жёлтых колготках. В голубой накидке, прикрывавшей белые перья на заднице. Праздник для Ариэля кончился.

Я высматривал хоть какую-нибудь машину с включёнными фарами. Ни одной в поле зрения, кроме отъехавшей машины Запферов. Но они уже далеко. Я решил, что надо ждать отца. Пять минут. Если произнести «Миссисипи», получается как раз секунда. Я произнёс «Миссисипи» триста раз.

Отцовской машины не было.

Из театра начали выходить зрители. На меня показывали пальцем.

И тут ветер, который уже пронизывал меня до костей сквозь накидку и колготки, принёс чудесный, восхитительный запах выхлопных газов, и из-за поворота, весь в слякотной грязи, кряхтя вырулил городской автобус — чудесный, восхитительный, самый красивый на свете, с новогодними шариками на боковых зеркалах.

Я бросился на другую сторону, к остановке. Видок у меня, наверно, был впечатляющий: накидка-то развевалась на ветру, точно крылья голубого дельтаплана. Но я всё равно не верил, что автобус остановится ради меня.

Он всё-таки затормозил — далеко за остановкой. Я подбежал к двери. Но открывать её водитель не спешил. Шарики покачивались на зеркалах, а он смотрел на меня сквозь стекло, точно на диковинного зверя, сбежавшего из зоопарка. Или на чокнутого, сбежавшего из психбольницы.

Я насчитал ещё пятнадцать «Миссисипи», прежде чем он открыл двери.

— Парень, ну ты и вырядился! Ты кто?

— Я этот… Джон Уэйн.

— Джон Уэйн отродясь такого не носил.

— Мне срочно надо в «Империю спорта».

— А у Джона Уэйна есть тридцать центов?

Я попытался сунуть руку в карман. Кармана на месте не оказалось.

— Так я и знал, — сказал водитель.

— Ну пожалуйста, — взмолился я. — Мне очень-очень срочно надо попасть в «Империю спорта»!

— Потому что там Микки Мантл мячики подписывает?

— Да.

Он взглянул на часы.

— Ты мог бы успеть. Жалко, что у тебя нет тридцати центов.

— Не действует по принужденью милость! — провозгласил я в отчаянии.

Водитель воззрился на меня, словно я говорил по-китайски.

— Умоляю! — Я, кажется, нашёл верный тон.

Водитель с сомнением покачал головой.

— Ладно, Джон Уэйн, так и быть. Нас, правда, за это увольняют. Зайцев возить не положено. Но уж больно на улице холодно, замёрзнешь ещё. Ты, кстати, в курсе, что, когда твой плащик раскрывается, из-под него перья торчат?

— В курсе, — ответил я и плюхнулся на сиденье.

Кроме меня, в автобусе никого не было. Милость действовала. По моему принуждению.

Мы ехали, взрезая фарами темень. Нет, не ехали, а тащились. Водитель притормаживал у каждого светофора, даже если там ещё горел зелёный. Каждый знак «стоп» он проезжал, точно переходящий дорогу пешеход: останавливался и крутил головой направо-налево.

— А вы не могли бы ехать чуть быст… — начал я робко.