Утреннее море

Братья Кучугуры пародировали их — младший Антаряна, старший Царицу. Возможно, пародировали оттого, что так не умели.

Олег отплясывал с Катериной, наклонясь к ней и держа за ручки.

Лидии-Лидуси на площадке не было. Мало ли почему не было, однако Виль насторожился. Пирошка тоже заметила, что Лидии-Лидуси нет, и вопросительно глянула на Виля.

— Исчезла по-английски — житейская надобность, небось, — отмахнулся Виль.

И тут появилась Лидия-Лидуся. Она выступила из-за ели и, виляя бедрами, дугой прошла по площадке. Остановилась, стала выламываться, трясти плечами и животом. Была она в тесных белых брюках, в маечке с изображением черной пантеры, разинувшей пасть. Волосы, связанные в пучок, торчали на затылке, как беличий хвост. На шее болтались две длинные низки ярко раскрашенных ракушек — этими пятидесятикопеечными драгоценностями торговали у входа в лагерь старухи из поселка.

Пирошка отступила поглубже в тень.

Царица, холодея лицом, замерла, а потом выцедила:

— Эт-то что за вульгарщина?

Лидия-Лидуся и ухом не повела.

— Вон! — прошептала Царица.

— Еще что! — ласково улыбнулась Лидия-Лидуся, — Массовочка-то для нас, для детей!

— Вон! — громко повторила Царица, повелительно вскинув руку.

Олег шагнул к ней, осторожно взял руку и опустил ее:

— Юморка не сечешь, старшая!

Музыка захлебнулась.

Царица онемело уставилась на Олега.

— Не сечешь, говорю, юморка, — с подчеркнутой наглостью выговорил он.

Царица забыла о Лидии-Лидусе, нелепо переспросила:

— Не се-ку?

— Парэнь, понимаэшь, что творишь? — возмутился Антарян.

— Дак она же не сечет, — гнул Олег свое, гнул, сознавая, для чего, и понимая, чем это ему грозит.

Антарян в изумлении вскинул брови, узрев в поступке явный умысел, а логику того умысла не улавливал.

— Он у нас рационалист, зря не скажет, — хором заговорили братья Кучугуры.

Их реплика вернула Царице силы, она распорядилась:

— Массовка объявляется закрытой! Вожатые и воспитатели строят и уводят отряды!

Колокол динамика ожил — из него полилась тихая и нежная, умиротворяющая мелодия вальса.

Опустив голову, Пирошка подошла к Катерине, подняла на руки, прижала к себе и направилась к выходу с площадки. Шаг ее был труден и вязок, и, глядя на нее, Виль почти физически ощутил двойное давление — и того, что происходило в предгрозовой природе, и того, что произошло на этой площадке.

А ребятишкам было все нипочем — они не хотели расходиться, мотались, как мальки, или пытались «сбацать» под вальс.

Зашлепали об асфальт крупные капли дождя, зашлепали как бы со вздохом облегчения. И отряды, которые только что невозможно было собрать, споро построились и беглым шагом — к жилым домикам. Дети подставляли дождю руки и лица, а поймав каплю, орали и шарахались, словно на пулю напоролись, — что им, детям, непосредственно причастным к природе, людские происшествия, отвлекающие от затаившегося до поры ветра, от шума нарастающего дождя, от звезд, заслоненных черными тучами, от невозмутимо молчащих гор?

Резким металлическим щелчком прервало вальс, и зычный голос радиста разнесся по лагерю, ударился в стены ущелья и, отброшенный ими, вернулся назад, клубясь меж домиками и деревьями:

— Сразу после отбоя-аа… педсоставу-у… собраться в пионерской комнате!

Крупные редкие капли были первым недолгим прологом, косая, мощная, но теплая полоса мгновенного ливня — вторым прологом к частому и быстрому дождичку, намочившему все, что еще оставалось сухим; в его торопливом и ровном шуме потонули все другие звуки. В небе, то над морем, то над горами, сонно погромыхивало — природа прокашливалась, пробовала голос.

Поеживаясь и движением головы стряхивая с лица воду, Виль поспешил было к пионерской, чтоб отсидеться там до начала педсовета, но у крылечка, подчинясь чему-то более властному, чем трезвый расчет, свернул под деревья, с двух сторон обступившие дорожку, которая вела к жилым домикам.

Определенной цели у него не было, но Виль шел, шел, убыстряя шаг, — так легче, когда у тебя на плечах и на душе слишком тяжелый груз. А смятенные мысли роились в голове.

Почему такой подавленной ушла Пирошка? Значит», не только обижена, не только оскорблена она?

Почему Лидия-Лидуся решилась на столь неожиданный и дикий поступок — он ведь совершенно не вяжется с представлением о ней, о ее характере? Почему она выставила себя вульгарной и злой?

Почему с такой намеренностью Олег задирал старшую вожатую? Хотел защитить Лидию-Лидусю? Тогда зачем он сделал то, что по грубости и постыдности превосходит сделанное Лидией-Лидусей? Олег не мог не видеть, что Лидия-Лидуся виновата, не мог не знать, что с нее все равно спросится. Защищая, он, скорее, должен был поискать что-то смягчающее вину ее, что-то способное побудить Царицу к великодушию! «Это с твоих позиций — самое благоразумное, а с его? — возразил он себе. — А с его позиций самое верное — подставить себя, и свою сторону направить гнев».

Было над чем подумать, но неотвратимо надвигался разговор, в котором взрослые могут и рубануть по узлу, не попытавшись его распутать, — мол, все просто и ясно, чего чиниться?

Виль пошел медленней, словно так можно было оттянуть тот разговор взрослых, разных по жизненному опыту, по представлениям о добре и зле.

Он услыхал, что кто-то идет навстречу. «Уже сходятся на педсовет? Не пора ли назад повернуть?» Он замешкался и, увидев Пирошку, растерялся. Всего на какой-то миг растерялся, враз осознав, что искал он Пирошку и, желая встречи с нею, не прятался от дождя.

Сломав красивую и строгую прическу, Пирошка концом косы вытирала глаза.

— Ну, это вы зря! — не ведая, как быть, забодрился он и по инерции продолжил: — Ну, передразнила девчонка, ну, неладно получилось. Одумается, пожалеет. Девчонка же, а мы — взрослые…

«Остается только захихикать», — ужаснулся он.

Пирошка всхлипнула:

— В том ли дело, что одумается, даже казниться станет? И то потому, что неумехой выказала себя — не научилась свое отстаивать… Она ведь не зря уверена, что у нее больше прав, силы больше, козыри крупней. Этого она никогда не забудет…

— Да что вы такое говорите! Ей же всего четырнадцать!

— Ей уже четырнадцать…

— Пирошка, нельзя так. Вы что напридумали!

Прижав к губам конец косы, она свернула на тропинку, протоптанную наискосок через поляну, — в медпункт! И Виль не решился пойти за нею.

Ночью гроза расходилась вовсю. Над горами отворялись гигантские ставни, и вместе с ливнем вниз падал ослепительный свет, а через несколько секунд по ущелью, сотрясая домики, прокатывался гром.

К утру гроза утихла, но небо все еще было затянуто. Правда, облака поднялись выше, меж ними и горами образовался прогал, в котором рассеивались ослабленные солнечные лучи; на траве тускло серебрились дождинки, похожие на градинки. Что-то мешало ветру задуть ровно, и короткие внезапные порывы его сбивали с деревьев накопленную за ночь влагу.

Проснувшись, Виль сбегал на пляж. Мутное море горбатилось волнами и кидалось на берег. Песок и галечник были влажны и холодны. Купать детей, по крайней мере в первую половину дня, не придется — доктор не разрешит…

Антарян, собиравшийся на зарядку, цокнул языком:

— Кому-то везет! Море компенсируется внеочередным выходным.

— А по мне — лучше море, чем такое везение, такой выходной!

Натягивая свитер, Антарян скрылся с головой, забубнил:

— Чему, брат, бывать, того не миновать. Быстрее грянет — быстрее забудется… Выпало время — на всякий случай прикинь, кого возьмешь в плавкоманду взамен…

— Никаких «взамен»!

Антарян высвободил голову:

— Ты один решать будешь?.. Так помоги тебе аллах устоять перед Царицей… И еще перед одной сотрудницей, у которой есть основание иметь зуб на одну девчонку из плавкоманды.