Лёнька едет в Джаркуль

Чухров понимал, что Кадыр преувеличивает, и его раздражение проходило — все же было жаль старика, одного из последних жителей на степном клочке, который все теснее сжимался кольцом распаханной целины.

На затянутом дымкой горизонте резко выделялись неподвижные силуэты коней с опоенными головами. Их было много, весь горизонт был в конях. Где-то в центре высился черный всадник. И конь и всадник, напряженно вытянув головы, повернулись к двум наездникам, которые приближались к табуну. Но вот черный всадник взмахнул рукой, и конь устремился навстречу. Это был Куантай.

Как он был хорош, Куантай, крепкий, стройный мальчишка, слившийся с конем, а конь не бежал, а летел над землей, точно стрела, пущенная из лука.

Куантай увидел Чухрова и придержал коня. Глаза его сверкали вызывающе и виновато. Кадыр быстро заговорил с ним по-казахски, и Куантай низко опустил голову.

— Почему ты не в школе? — спросил Чухров.

Куантай еще ниже опустил голову. Кадыр заговорил быстро-быстро и гневно. Он замахнулся кнутом. Чухров поднял руку и подался вперед, но опоздал. Удар пришелся по спине внука. Мальчик даже не вздрогнул. Он открыто глянул деду в глаза. Кадыр еще раз вытянул его по спине.

Чухров, конечно, сам не посмел бы руку поднять на ученика, но про себя подумал: «Поделом!» Мальчишка был непонятен Чухрову: верно, что-то в нем было от горячего коня, нервно косившего глазом на кнут старика, от зацветающей шири степной, с которой трудно было совладать непривычной к просторам городской душе.

«Эх ты, трава степная, колючая, — думал Чухров, глядя на мальчика. — Что тебе мой увещеванья и что тебе кнут!» Куантай же молчал. Он молчал, а с лица его не сходило вызывающее и виноватое выражение. И тогда Кадыр по-стариковски бессильно опустил руку, губы его скривила печальная усмешка.

Обратно они ехали вместе, и старик жаловался на внука. Мальчик не хочет учиться, он хочет пасти коней. Но жизнь меняется. Надо смотреть вперед, а не назад. Конечно, ему, Кадыру, приятно, когда с ним внук, сильный и умный мальчик. Из него выйдет отличный табунщик, он и сейчас не уступит взрослым. Но на что ему степь, когда всюду машины? Они распашут всю целину, и негде будет пасти коней. Так зачем забивать себе голову овцами и конями? Ему надо думать о машинах. Куантай большой голова, умный голова, умеет часы разобрать и собрать, мотоцикл водит, он не пойдет за дедом, как баран. Кадыру скоро помирать, а мальчику еще долго жить, и надо смотреть вперед, а не назад. Времена Магомета кончились, детям нужна новая мудрость — пускай они учатся в школе и верят всему, что им там говорят.

Куантай слушал деда и сбоку смотрел на Чухрова. Ах, если бы знал Борис Иванович, как трудно всю зиму учиться, сидеть в школе и ждать, ждать, когда расцветет степь! А знал ли он, какой замечательный у него дед, какой это сильный, лихой и смелый джигит? Сам дед не расскажет, как он воевал, как гонял басмачей, как защищал молодую Советскую власть. Стерлись в памяти минувшие дела, большая жизнь прошла, много в ней новых забот. Да и не такой он, Кадыр, чтобы хвастать прошлым своим, тыкать им людям в глаза. Но люди помнят, кое-что знает и внук Куантай. А ты, директор, о старике ни разу не спросил. Ты не заметил, Борис Иванович, чей портрет висит на стене в доме у деда? Это дядя Куантая, погибший в последний год войны, единственный из сыновей Кадыра, который оставался с ним в степи. А ведь дядя был джигит, знаменитый в республике джигит, и Куантай хочет быть таким же, как дядя, таким же, как дед. Разве знает Борис Иванович, какую радость доставляет он старику своими приездами, как тоскует старик по внуку? В семье не осталось ни одного мужчины, и только он один, Куантай, ему сейчас опора и поддержка. И разве можно усидеть за партой, когда расцветает степь, а в табуне появляется столько дел? Нет, пускай дед ругает его, пускай поколотит, а он все равно убежит, когда степь позовет.

Так думал Куантай, так хотел он сказать Чухрову, но он молчал, не смея вмешиваться в разговор взрослых.

Куантай один из многих в интернате, мало чем отличавшийся от других, здесь, в степи, на коне, рядом с дедом, вдруг резко и сильно открылся Чухрову особенным своим степным существом. Так вот он какой, Куантай! Даже степь, недолгая в наступающем своем цветении, была бы сейчас неполна и не так хороша без этого скуластого мальчишки, без этого умного, горячего коня, так бережно державшего на себе маленького и властного седока.

Чухров слушал причитания Кадыра, ловил взгляды Куантая, взгляды, полные внимания и недетской печали, и начинал думать, что, может, неправда, большая неправда была в словах старика о том, что степь уходит и что это закон. И мысли Чухрова, молодого директора школы, уже шли по новому руслу: кто знает, может, ничего худого нет в том, что мальчишку тянет в степь, к деду и коням? Разве степь и кони так уж не нужны казахам? И разве плохо школьникам весною, когда недолгой красотой полыхает степь, отрываться от учения и уезжать на время в совхозные табуны? Нет, Борис, не все ты еще понимаешь, не грех потолковать тебе с умными людьми.

А Кадыр уже виновато смотрел на внука, из-под припухших век поглядывал на директора. Молодой человек, наверно, думает: ай, как нехорошо — старый человек, а бьет внука, как палач какой-нибудь. Он прикрыл от стыда глаза и молчал. И Куантаю было жалко деда. Он натянул поводья и бросил коня вскачь, и степь полетела под копыта коня.

Вдруг мальчишка завалился на бок, чудом держась в стременах. Он летел, почти припадая телом к земле, нырнул вниз и сорвал стебелек ковыля. И снова прямо сидел на коне. Пригнувшись, он раскачивался вправо и влево, набирая скорость, и совсем немного времени прошло, а он уже превратился в точку на горизонте. Это был прирожденный джигит, и старый Кадыр смотрел из-под ладони, в глазах у него загорелись озорные огоньки. Он прищелкнул языком и оглянулся на спутника:

— А?

Чухров смеялся. Старый казах восторженно, как ребенок, смотрел на внука, золотой зуб сверкал во рту, придавая лицу добродушно-хищное выражение. Куантай — большой джигит, умный голова. Старик привстал на стременах, и конь, словно поджидая знака, легко полетел вперед. А Чухров, уже не чуя себя от усталости, мчался за ним и думал, что вот хорошо он сделал, приехав сюда, — теперь он чуточку лучше понимал и старика и внука и все больше привязывался к земле, которая еще недавно казалась такой чужой и далекой…

Иностранец Икрамов

Эдик Икрамов не раз бывал в аэропорту, толкался среди пассажиров, торчал у касс, подолгу стоял и смотрел, как движется из багажного отделения широкая лента конвейера с тюками и чемоданами. Он знал в лицо многих летчиков и стюардесс, не раз помогал буфетчику подносить ящики с бутылками фруктовой воды. Его, наверно, принимали здесь за сына или родственника кого-то из работников аэропорта, никому даже в голову не приходило остановить его и спросить, что он тут делает. Он был здесь почти своим человеком и хорошо знал все ходы и выходы, и поэтому, наверное, с ним произошла эта странная и нелепая история…

Началось с того, что в аэропорт с ним увязался Мурат Султанов. Ничем особенным удивить приятеля Эдик не мог, но ему важно было показать, что он здесь свой человек, что его здесь знают и что, если он захочет, он может даже сесть в самолет. Да, именно так — сесть в самолет! По его словам, ему здесь все разрешалось, его знал даже водитель самоходной тележки, подвозивший пассажиров к самолету.

Короче говоря, Эдика подвела обычная мальчишеская слабость — хвастовство.

— Ты здесь постой, а мне надо помочь этим людям. Видишь, это иностранные туристы, надо им показать, как и что. Самолетов много, иди знай, в какой садиться!

Эдик кивнул проходившему мимо летчику, тот удивленно поднял брови, но всё же кивнул в ответ.

— Знакомый, — сказал Эдик. — Валерка Смирнов. Обещал меня взять в рейс. Ну ладно, некогда мне — ты подожди, вот посажу людей и вернусь.