Мой братишка

— Да, укусила.

— Почему же ты не признался сразу? Почему промолчал, когда папа был дома?

Брат ничего не ответил, только как-то странно посмотрел на меня и махнул рукой, как пьяный, которому не подчиняются руки. Ким был бледен.

— Меня сейчас, наверное, будет тошнить, — проговорил он.

Дотащив его до кровати, я побежал за ведерком. Его вырвало, и сразу стало чуть лучше. Я принес термометр и сунул ему под мышку, через минуту взглянул и вижу — тридцать восемь с чем-то. Страх охватил меня.

— У тебя высокая температура, Ким, что будем делать?

А он отвечает:

— Что тут делать? Иди спать, мне к утру станет лучше.

При этом у него как-то странно заплетался язык, и я подумал: «Бежать мне за доктором или подождать до утра?» Одного братишку мне не хотелось оставлять, и я убедил себя, что пока следует подождать, а если Киму не полегчает, буду звонить папе в Брюссель. Адрес у меня есть, так что дозвонюсь.

Но я так и не уснул. Все прислушивался, как Ким дышит, вставал и укрывал его, а он все время сбрасывал одеяло.

Утром мне показалось, что братишка спит спокойно, и я его не стал будить, подумал, пусть выспится, а про себя решил: поедем к дедушке после обеда. Но он все спал и спал и никак не просыпался, а было уже почти десять часов. Тогда я растормошил его и спрашиваю, не хочется ли ему чаю. Ким согласился, и я пошел приготовить чай. А когда он хотел взять чашку, то оказался не в силах даже поднять руку. Ким пробовал сгибать и распрямлять пальцы, а они у него совсем онемели. Пришлось мне держать чашку, и я все думал: «Может, за доктором сбегать? Хотя врач из поликлиники наверняка о таком — полученном от обезьяны — заболевании ничего не знает. Он начнет расспрашивать, и все равно придется обратиться в папин институт. А это папе наверняка будет неприятно. Поэтому лучше позвонить в Брюссель и сказать папе всю правду. Пусть посоветует, что делать».

Взял я справочник и начал искать номер телефона международной связи. Телефонистка пообещала соединить меня, но прошло уже полчаса — и ни звука. Потом наконец раздался звонок. Я к этому времени уже почти ревел! Я стал объяснять, что братишка сильно заболел, мы дома одни и мне нужно срочно поговорить с папой, уехавшим в Брюссель.

— Хорошо, — ответила телефонистка, — но позвони также доктору или кому-нибудь из родственников.

На это я ей сказал, что родственников у нас здесь нет, а болезнь брата неизвестная и только папа может сказать, что нам делать.

Ким на минутку поднялся с постели, и, когда я сказал, что, вероятно, ему придется лечь в больницу, он нисколько не удивился и даже как будто обрадовался. Он заковылял к своему письменному столу, а я стал собирать ему белье. Ким достал пенал, записную книжку и сунул их в чемоданчик. Выглядел братишка очень слабым, даже разговаривать не мог, и руки у него становились все непослушней.

Когда я сказал, что звоню папе, он кивнул, сразу немного оживился — обрадовался, видно. Потом снова уснул. Я же не находил себе места. Лицо Кима стало красным, а вокруг рта побелело. Телефон все молчал и молчал, я не мог даже выбежать из дома за доктором.

Но потом вдруг снова отозвался тот же женский голос с международной и сообщил, что соединяет меня с Брюсселем. Я закричал:

— Папа! Это ты, папа?

И услышал, как кто-то неустанно повторял в трубку:

— Whom do you call? Whom do you call? [2]

Я никак не ожидал, что у телефона будет кто-то чужой и к тому же заговорит по-английски. Я думал, что умею говорить по-английски, но произносил, заикаясь, вместо целых предложений только несколько слов, которые без конца повторял:

— My father… Congress… My brother is ill… [3]

И называл папино имя. В конце концов меня все же поняли и сказали:

— No present. [4]

И все. Что-то пискнуло в трубке. Я опустился на стул и горько заплакал. К счастью, в этот момент опять позвонила телефонистка. Она спросила, поговорил ли я с папой. Я сказал, что поговорить не удалось, папы не оказалось в гостинице, и попросил помочь найти папу. Она пообещала. И через некоторое время позвонила снова: папа будет в гостинице в середине дня и меня с ним соединят.

Я не мог придумать ничего лучшего, как пойти к пану Короусу. Оставаться одному с Кимом мне было невыносимо. Пан Короус сидел в виварии и ел сырки. Сначала он меня не понял, когда я начал, задыхаясь, говорить о случившемся. Но потом сразу вскочил, и мы помчались к нам домой. Он так летел, что я диву давался, — обычно пан Короус на второй-то этаж поднимается сто лет!

Когда он увидел Кима, то окаменел, но лишь на минуту. Затем схватил телефон, позвонил сначала в больницу, потом в «Скорую помощь», и через полчаса мы уже были в пути. Ким, пан Короус и я.

В больнице нас встретил доктор, папин знакомый. Пан Короус рассказал ему все, и я был очень доволен: в эту минуту я ничего не смог бы из себя выдавить. Доктор осмотрел Кима и заявил, что оставляет Кима в больнице. На брате была лишь короткая пижама, мне и в голову не пришло переодеть его. Но медсестра успокоила меня: ему выдадут больничную одежду. И повела Кима с собой по длинному мрачному коридору, облицованному кафелем.

— Ким! — Я чувствовал себя совершенно несчастным. — Ким!

Он обернулся и слабо улыбнулся — ему было трудно даже улыбаться. Такой маленький в этом длинном кафельном коридоре. И пошел дальше за сестрой, которая несла его вещи. Вскоре они исчезли в конце коридора.

Мне так хотелось крикнуть, когда он уходил: «Ким, не сердись! Это я виноват, это из-за меня ты попал в больницу, и кто знает, на сколько», но я не мог произнести ни слова. Потом я заплакал, а пан Короус продолжал твердить:

— Почему вы ничего не сказали? Нужно было сообщить о случившемся еще до папиного отъезда.

Я оправдывался тем, что до сегодняшнего утра не знал об укусе, только сегодня Ким признался в этом, только сегодня ему стало плохо.

И вот, наконец, меня соединили с папой. А я только и мог выдавить из себя, что Ким попал в больницу. Сначала папа вообще ничего не понял: какая больница? какая обезьяна? почему укусила? когда? А я мычал, что не знаю, не знаю и что Ким, возможно, заболел не от укуса, а в больницу его помог устроить пан Короус.

Папа рассердился на это мое «не знаю», закричал на меня, чтобы я вразумительней говорил. Тогда я стал твердить, что обезьяна укусила Кима еще до того, как у него в первый раз поднялась температура, но я тогда ничего не знал, Ким признался мне во всем только сегодня.

В конце концов папа приказал мне позвонить одному его знакомому доктору и объяснить все, а он прилетит завтра. И еще я должен попросить этого доктора поехать к Киму в больницу — осмотреть моего братишку.

Я и представить не мог, что папа будет так рассержен. Он все повторял, чтобы я нашел этого его знакомого любой ценой; если не застану его на работе — позвонить ему домой. Под конец голос папы как-то странно оборвался — наш разговор закончился. Я был совершенно убит.

На следующий день папа приехал. Он спокойно со мной разговаривал, пока все не выяснил. Но чем больше я выдавливал из себя, тем сердитее становилось его лицо.

— Так вы пошли в обезьяний питомник с Путиком? Он открыл клетку?

Я рассказал, как обезьяна цапнула меня за волосы, а Ким ее колотил, но о том, что она укусила Кима, я якобы не догадывался. Папа покачал головой:

— Почему ты ничего не сказал, когда мы думали, что у Кима грипп?

— Да мне и в голову это прийти не могло! К тому же Ким и сам мог сказать!

Потом папа спросил, чья это была затея — пойти в питомник, и, когда я вынужден был признаться, что моя, горестно вздохнул:

— Да мне, собственно, и не надо было спрашивать, Ким на такое не способен.

Папа ни на секунду не сомневался, что Ким не хотел меня выдавать, поэтому и промолчал об укусе. Но папа еще не знал всего, он еще не понял, как я труслив.