Мы в пятом классе

Очень учёная женщина говорит всё абсолютно верно. Она до тонкости знает не саму Таню, а такой тип человека, такой характер. Психолог абсолютно точно видит, в чём трудности Таниных отношений с ребятами. Она видит, я вижу. А помочь девочке — чем мы можем?

Самый умный учёный моет чашки. Какой бы ни была ты учёной женщиной, а после чая приходится мыть посуду.

Мне пора уходить, за окнами поздняя ночь.

Конечно, ясности стало больше, наука есть наука. И как хорошо, что специальная наука занимается духовной жизнью человека. Я так благодарна учёной женщине. И всё-таки — как жить девочке, которая всегда одна? Как сделать, чтобы другие люди поняли её и оценили то хорошее, что в ней есть?

Почему возникло непонимание — мы разобрали, как разбирают часы — сюда пружинки, сюда колёсики, сюда винтики. Это психологи умеют. А что делать дальше? Делать-то с этим что?

Спрашиваю. А умная женщина смотрит с грустью. Этого она не знает. Даже она не знает…

Впрочем, на прощание, уже провожая меня к лифту, она говорит одну вещь, которая вселяет в меня надежду. Конечно, это не рецепт, и нет никаких гарантий. Человек всё же не часы — посложнее его механизмы. И всё-таки. А какую мысль высказала напоследок учёная женщина, об этом я расскажу чуть позже. С такими тонкими вещами спешить никак нельзя.

Круглое окно

Оля нырнула в круглое окошко и пропала. Лариса слышала, как стукнули о деревянный пол ноги — это Оля спрыгнула внутрь дощатого чердачка. А потом не было слышно ни звука.

Девочки стояли, задрав головы. Белели в темноте пятна краски на шаткой лестнице, чёрным кругом выделялось над крышей гаража окошко. И всё. Ларисе показалось, что они так ждали, очень долго. Хотелось закричать и броситься бежать гуда, где светло и ходят люди.

— Оля! — не выдержала Оксана. — Ты где?

Лариса тоже позвала:

— Оля! Страшно же!

Тишина. Потом странный свет в круглом окошке, кружится тень шапки с помпоном, Олиной шапки. И — ни звука. Долго-долго стояли девочки и ждали. А может быть, только казалось, что долго. Может быть, прошло всего пять минут. Этого Лариса не знала. Она знала только, что такого страха не переживала ещё никогда в жизни. И знала, что ни за что больше не пойдёт в такие опасные безлюдные места. Оля не станет водиться с ней? Пусть! Лучше пусть не водится, пусть подговаривает против неё девчонок, пусть с ней никто во всём классе не разговаривает. Пусть. Всё она готова перенести, только не этот ледяной страх, который заползает под куртку, морозит спину и затылок. Оксана пускай как хочет, а Лариса сейчас кинется прочь отсюда, гуда, где ходят прохожие, ездят машины, светят светофоры. А потом — домой, к маме, к папе, к тёплому пледу, к чаю из белой чашки.

Она уже сделала шаг от лестницы. Пропадай пропадом этот дурацкий чердак, дурацкая лестница, дурацкий штаб. Но Оксана была начеку — она цепко схватила Ларису за рукав.

— Стой! Трусиха несчастная! Дезертирка! Бояка!

Лариса слышала, как у Оксаны стучали зубы от страха.

— А сама-то не боишься? — пропищала Лариса не своим голосом, пытаясь отодрать от своего рукава Оксанины пальцы.

— Я? Боюсь? Нисколько! Вот ещё — бояться. Это я от холода трясусь, тёплую кофту не надела. — И снова крикнула вверх: — Оля! Ты где?

— Здесь, — ответил громкий спокойный Олин голос. Вот кто не боялся ничего на свете. — Полезайте сюда скорее, и уже целый час жду.

Оксана стала быстро карабкаться по лестнице. Ей хотелось скорее к Оле, с ней она чувствовала себя смелее. Лариса — за ней. Оставаться внизу одной она не могла ни секунды. Ларисе в глаза сыпался какой-то мусор с Оксаниных подмёток, но Лариса не обращала внимания. Она лезла со ступеньки на ступеньку. Лестница была страшной, скрипела и качалась. Но в сто раз страшнее был этот тёмный двор, пустынное место, где, может быть, скрывается неизвестно кто.

Осталось всего три ступеньки, и лестница наконец кончится. Наверху светил фонарик. Может, там и нет ничего уж такого опасного? Может, Лариса сама на себя нагнала страху? Вот ещё шаг, и она увидит Олю и Оксану. Будет светить фонарь…

И в это время грубый страшный голос произнёс наверху:

— Кто посмел залезть в мой дом? Это что ещё за новое дело?

Лариса вцепилась в лестницу руками и ногами. Она изо всех сил зажмурила глаза, крикнула «Мама» и поняла, что всему конец.

Ее зовут Эсмеральда

Ну и девчонка.

Всю ночь мы бились с ней, а она или молчала, или врала и совершенно не заботилась о том, чтобы ей верили. Папа-моряк попал в тайфун на Дальнем Востоке, а тайфун звали Камилла. Мама, научный сотрудник, самоотверженно сделала себе опасную прививку, и теперь неизвестно, что с ней будет. А лежит мама в больнице, ну конечно, в Ленинграде, и надо срочно её навестить. А единственная дочь едет навещать, это естественно. Денег взять негде, а где их возьмёшь, если папа попал в тайфун? И опять слёзы, и хитрый глаз сквозь мокрые от слёз пальцы.

Я махнула на неё рукой, легла и делала вид, что сплю. С наслаждением бы уснула, но разве уснёшь, когда сидит у тебя в ногах такое вот загадочное существо, врёт без всякой совести, считает нас, взрослых женщин, круглыми дурами.

Попутчица даже не прилегла, забыла про свою усталость. Несколько раз она меняла подход к этой девочке. То называла деточкой и гладила по голове. То требовала, топая ногами:

— Говори, а то хуже будет!

Девочка смотрела на неё с интересом. Она поняла главное для себя: мы никого не позовём, шум поднимать не будем.

— Как тебя зовут?

— Эсмеральда.

— Какой твой адрес? Эсмеральда! Говори, а то хуже будет!

Молчит.

— Из какой ты школы, паршивая девчонка!

— Я? — святой взгляд из-под ресниц. Разве без вопросов не ясно? — Из балетной. Я там с четырёх лет учусь на балерину.

— Тьфу! Врёт и не краснеет! Что же из тебя вырастет, если ты с таких лет так нагло врёшь?

— Я никогда не вру, что вы, — врёт девочка.

Тут уж и я не выдерживаю. Перестаю притворяться спящей.

— Послушай. Если человек не сделал ничего плохого, ему не нужно скрываться. Вот эта женщина — директор ателье, её зовут… Как ваше имя-отчество?

— Зинаида Петровна, — говорит попутчица быстро, — Смирнова.

— Видишь? Зинаида Петровна Смирнова. Я — писательница. Хочешь знать, как меня зовут? Пожалуйста. — Я называю имя, отчество, фамилию, адрес, телефон. — А ты кто?

Она слушает с непроницаемым лицом. Я чувствую себя смешной.

— Эсмеральда, — отвечает она.

А за окном уже светло, и жёлтая шторка налилась солнечным светом и теплом. Наш поезд «Красная стрела» медленно, достойно, гордо подъезжает к Московскому вокзалу. В Москве Ленинградский вокзал, а в Ленинграде — Московский, очень на него похожий. Громкий величественный марш города Ленинграда играет радио на вокзале. Мы приехали.

Я и попутчица надеваем пальто, девочка стоит, ждёт. Мы берём свои вещи, идём к выходу, а она тоже идёт с нами. А что, если сейчас вежливая проводница спросит: «Минуточку, а эта откуда пассажирка? Где её билет?»

Девочка, видно, об этом же самом думает. Спинка напряглась, испуганные глаза глядят на проводницу. Идёт бочком, бочком, по стеночке. Раз — и выскользнула из вагона, стоит на перроне. А на перроне ты уже не пассажир, и никто билета не спросит. Ты уже не в поезде, а на перроне. Мало ли зачем ты можешь здесь ходить? Кого-нибудь встречаешь. Кого-нибудь провожаешь. Ты — свободный человек, куда тебе надо, туда ты идёшь.

— Стой! Стой! — громко кричит попутчица.

Девчонка вдруг рванулась в сторону, отскочила за стеклянную палатку с булками и кексами, завернула за угол. Мелькнул чёрный свитер. Мы кинулись вслед, но уже было ясно — не догоним. Мы были не нужны ей, и она ушла от нас.

Несправедливо. Разве? Но ведь каждый из нас свободен от тех, с кем он себя не связывает…

Наша свободная, независимая девочка ушла.

Осталась тревога. Маленькая девочка в чужом городе. Родственники или, как она их называет, знакомые почти родные, — это, скорее всего, её выдумка. Куда же она пойдёт? Где будет есть? Ночевать?