Это мы не проходили

Местные учительницы мгновенно начали узнавать своих бывших учеников.

— Миша Спотыкайло!

— Коля Харитонов!

— Нет, вы посмотрите на Сережу Погореловского!

— Спотыкайло, откуда ты взялся? Я думала, ты и ПТУ бросишь.

«Интеллектуалы» смущенно переминались с ноги на ногу.

— Юра, твист! — в отчаянии скомандовала Ира.

Но ее команда повисла в воздухе: Юра не шевельнулся.

И тут раздался голос Галины Петровны, завуча школы:

— Товарищи, а педагогично ли это?

— Педагогично, педагогично, Галина Петровна! — спокойно сказала, войдя в зал, Вера Георгиевна, завуч профтехучилища.

Очевидно, ее хорошо знали местные учительницы. Раздались радостные возгласы, а Галина Петровна даже пошла ей навстречу.

— Это наши выпускники, взрослые люди, — между тем продолжала Вера Георгиевна, — к тому же отличники…

Вот когда грянул твист! Галина Петровна повела Веру Георгиевну к своему столику. Здесь сидела завкафедрой института Надежда Александровна. И, может быть, только эти три женщины сейчас не танцевали.

— Ну хорошо… — сказала, выделывая замысловатые па, высокая, худощавая математичка своему партнеру, парню в роскошных джинсах. — Преобразование многочленов ты, кажется, действительно усвоил, а как насчет тригонометрических функций? Чему равен синус…

— Я не противопоставляю профтехобразование классическому, дорогая Галина Петровна, но ведь еще Ушинский говорил… — донесся голос Веры Георгиевны.

За столиком нетанцующих женщин, очевидно, разгорался спор.

— Сережа, что же ты мне в школе голову морочил? Определение валентности элемента сформулировать не мог, а? — танцуя, спрашивала учительница химии у юноши в строгом костюме.

— Так в школе все со мной как с маленьким, а там я взрослый…

— Я предлагаю первый тост, — начал Юра Рябинин, подняв бокал.

Но за столиком, где сидели нетанцующие женщины, спор был уже в разгаре.

— Вы говорите, школа второй дом, — волновалась Вера Георгиевна, — но для этого надо, чтобы был первый! Семья!

Юра постучал вилкой по бутылке:

— Друзья, не будем хоть сегодня говорить о школе. Я предлагаю первый тост за наших…

В вестибюле кафе буфетчица через стеклянную дверь переговаривалась всё с тем же настойчивым страждущим.

— Сто грамм и яйцо! — умолял он.

Буфетчица отрицательно качала головой.

— Завтра придешь!

На больничной кровати лежала Мила. Она похудела, но впервые на ее щеках играл румянец. И губы у нее были пунцово-красные. Мила смотрела на себя в маленькое зеркальце, а над ней стоял худощавый, высокий хирург. Рядом на стуле сидела Милина мама в больничном халате.

— Узнаешь? — спросил Милу хирург.

— Нет, — ответила Мила и радостно улыбнулась.

— То-то, — сказал хирург. — Там в коридоре весь твой класс, но я могу пустить к тебе кого-нибудь одного, в крайнем случае, двоих. Кого ты предпочитаешь?

— Митю Красикова и Елену Федоровну, — ответила Мила.

— Да, Митечку… — закивала головой Милина мама.

— Будет исполнено, — сказал хирург.

И в палату вошли двое: Митя и Елена Федоровна.

— Целоваться с Милой еще нельзя, — предупредил Елену Федоровну хирург. А Мите сказал: — Можно только смотреть.

— Сколько? — спросил Митя.

— На первый раз — пять минут.

— Хорошо! — согласился Митя и уставился на ослепительно улыбающуюся девочку так, словно не хотел потерять из отпущенного времени ни секунды.

На перроне вокзала местные учительницы провожали практиканток в Москву. Был здесь и Митя со своими родителями. С небольшим узелком в руках пряталась за спины учительниц Милина мама.

Поезд вот-вот должен был тронуться. Прощание растрогало всех так, что даже кое-кто подозрительно сморкался в платочек.

— Получите дипломы — и к нам!

— Только! А куда же еще!

— Лена! Не выходи замуж за Рябинина!

— Не выйду!

— Мы его тут женим.

— Митя! — подозвала Лена своего ученика к окошку вагона. — Помнишь, на самом первом уроке ты мне один вопрос задал? — спросила она не слишком серьезно, потому что заранее знала, чем кончится их разговор.

— Помню, — так же ответил Митя.

— Отвечать?

— Не надо.

— Тогда до свидания.

— До свидания, девочки!

— Приезжайте в Москву!

Поезд уже тронулся, и красавица Ира, сунув свою роскошную, привезенную из Лондона сумку местной преподавательнице английского языка, женщине с очень русским лицом, чтобы прекратить возможные «отнекивания», сказала, уткнувшись ей в плечо:

— Я приехала переводчицей, а уезжаю… почти учительницей.

Осмелевшая Милина мама бросилась к уплывающему вагонному окну и сунула Лене свой узелок:

— Пирожки здесь, Леночка, на дорожку. Сама пекла.

Бывшая трусиха Валя Кулешева выбросила в окошко пачки таблеток и даже флакон с валерьянкой.

И снова звучала студенческая песня. Но на этот раз не та, в которой земной шар назывался «шариком» и утверждалось, что, поскольку он не так уж велик, никаких земных расстояний не стоит страшиться. Нет, на этот раз практиканты пели другую песню. В ней говорилось о том, что среди всех трудностей дальних дорог самая большая — это разлука с любимым, с отчим домом, с родиной. В этой песне пелось о том, что век космических скоростей и космических расстояний испытывает человечество на разрыв и это испытание надо обязательно выдержать.

В тамбуре на фоне вагонного окна стояли Лена и Юра.

— Слышишь, о чем они поют? Я хочу, чтоб ты это понял, — сказала Лена.

— А вдруг не пойму?

— Тогда я скажу своему будущему мужу, что, когда мне исполнилось девятнадцать лет, я была такая дура, что целовалась с одним красивым, но пустым малым. Муж у меня будет умный, и он поймет.

— Мне по временам кажется, — ответил Юра, — что ты и ко мне относишься, как к своему ученику. Это у тебя что, врожденное? Мы же из одного института. Кто тебя учил педагогике?

— Больше всего… моя мама. Понимаешь, она меня очень любила, — сказала Лена.