Там, вдали, за рекой (с илл.)

Мы двинулись в обратный путь. Полярный человек проводил нас до порога Северного полюса. Потом он повернул назад и скрылся за торосами.

Возвращались мы той же дорогой. На балконе мы долго отряхивались от снега. «Теперь тише!» — сказал дядя.

Чанг остался на балконе, а мы на цыпочках вошли в комнату. Я просто валился с ног от усталости. «Спокойной ночи!» — сказал дядя. «Спокойной ночи!» — прошептал я, кое-как разделся, сунул под подушку бивень и упал на кровать. Я заснул как убитый.

О том, чего не было

Когда я проснулся, было уже поздно. Морозное солнце светило в окно.

Я сразу сунул руку под подушку: бивня там не было! Я вскочил и перевернул всю кровать — бивня нигде не было!

— Мам! — крикнул я.

В ответ только тикали часы. Они показывали двенадцать часов. Было воскресенье, поэтому меня не будили. Два воробья сидели снаружи на подоконнике и клевали пшено. Я всегда сыпал птицам пшено на подоконник. Но сейчас мне было не до них.

«Где мой бивень?» — подумал я.

Босиком, в одних трусах я побежал на кухню. На кухне было полно народу. Яростно жужжало четыре примуса. Возле примусов стояли соседки. И мама. И Благодарю за внимание — он мыл в раковине кастрюльку. Все слушали певичку. Певичка помахивала в воздухе ложкой:

— …и на авансцену вышел Немирович-Данченко и поцеловал мне руку. «Вы пели божественно!» — сказал Немирович-Данченко…

— Где мой бивень? — заорал я.

— Боже, как он меня напугал! — сказала певичка.

— Почему ты не здороваешься? — сказала мама. — Ты босиком! Сейчас же марш в комнату!

— Где мой бивень? — повторил я со слезами в голосе.

Мама схватила меня за руку и потащила в комнату.

— Какой бивень? — спросила она, когда мы вошли в комнату и сели на кровать.

— Мой бивень! Бивень мамонта! Он был под подушкой!

— Я не видела никакого бивня! — удивилась мама.

Я вспомнил: мама не знала, что мы ходили за бивнем!

И папа не знал. Знал только дядя. И я. И Чанг.

— А где дядя? — спросил я.

— Сейчас он придёт. Они пошли с папой в магазин. Скорей одевайся, ты же идёшь сегодня в цирк!

Но мне было не до цирка.

— Где мой бивень? — опять заорал я. — Он был вот здесь, под подушкой! Я его сам положил!

— Ничего не понимаю! — сказала мама. — Какой бивень?

— Которым Полярный человек рисовал на льду! Может, ты и лёд не видала?

— Лёд я видела. А бивень не видела… Откуда он?

— Дядя подарил!

Не мог же я сказать, что мы ходили за бивнем!

— Не знаю, — сказала мама. — Спроси у дяди. А сейчас одевайся.

«Наверное, дядя взял бивень, — подумал я. — Зачем только он его взял?»

В это время вошёл дядя. А за ним папа. Чанг нёс в зубах покупки.

— Ты ещё не одет! — сказал дядя. — Ты забыл, что мы идём в цирк?

— Где мой бивень? — спросил я тихо.

— Какой бивень? — спросил дядя.

— Бивень мамонта! Полярного человека! Мы его клали с тобой под подушку…

— Я ничего не клал под подушку!

— Как — ты не клал под подушку? Мы вместе клали его под подушку!

— Когда?

Это было уже слишком! Я не мог больше молчать!

— Когда мы вернулись с Северного полюса!

— Он болен! — сказала мама испуганно. — Этого ещё не хватало!

— Может быть, это тебе приснилось? — спросил дядя.

— Не обманывайте! — закричал я. — Отдайте мой бивень! Где мой би-и-и… ве-е-е… — И я упал на кровать, захлёбываясь от рыданий.

Чанг заскулил. Он тоже уткнулся рядом в подушку.

— Вот! — сказала мама. — Вот до чего ты довёл ребёнка!

— Сейчас мы всё выясним, — сказал дядя.

Но голос его звучал неуверенно. Он сел ко мне на кровать. И папа. Они пытались меня обнять. Но я отталкивал их и ревел как белуга.

Мне было так тяжело! К тому же я не понимал, в чём дело.

Наконец я понемногу затих. У меня больше не было слёз.

— Мой дорогой! — сказал дядя. — Мой милый мальчик! Пойми, что это тебе приснилось!

— Расскажи, что тебе снилось! — сказала мама.

— М-может, про лёд м-мне тоже приснилось? — сказал я, заикаясь.

— Нет! — сказал дядя.

— Нет, приснилось! — крикнул я. — И ты мне приснился! Вы все мне приснились! Отойдите, вы мне приснились! — И я снова заплакал.

— С ним истерика, — сказала мама. — Выпей воды!

— Чепуха! — сказал дядя. — Вставай, пойдём в цирк!

Но я молчал. Я уже принял решение.

— Ну ладно! — Дядя потрепал меня по плечу. — Будет тебе бивень! Считай, что он у тебя под подушкой…

— Ты жалкий обманщик, — произнёс я медленно, с расстановкой. — Я с тобой больше не разговариваю!

Я сказал это твёрдо, глухим голосом, но внутри у меня сразу всё оборвалось. «Как — я не буду с ним разговаривать, с моим дядей?» И я опять повторил:

— Не разговариваю!

— Выпей воды! — сказала мама.

— С меня довольно! — сказал папа и вышел.

— Хочешь яблоко? — спросил дядя.

— Не подлизывайся, — сказал я.

— Ну знаешь! — сказал дядя. — Этого не будет! — и тоже вышел из комнаты.

— Дети вы, дети! — вздохнула мама. — Какие вы дети!

И тоже вышла. Они о чём-то говорили в другой комнате. А я лежал и молчал. Я слышал, как дядя ушёл. Он ушёл не простившись — первый раз в моей жизни! «Это конец, — думал я. — Конец нашей дружбы с дядей! Вот это уж не этвас! Совсем не этвас!» Мне захотелось вдруг умереть.

«Пусть я умру, — думал я. — Умру навсегда. Тогда они узнают! Они принесут мне бивень, но будет уже поздно. Они будут стоять, содрогаясь от рыданий, и протягивать мне бивень, огромный прекрасный бивень, но будет уже поздно. Я буду спокойно лежать и улыбаться. «Так им и надо! — буду я думать. — Нечего было обманывать!»

А ещё мне очень хотелось в цирк. Сейчас там начинается представление. Я представил себе, как там начинается представление. Я увидел цирковые огни, и огромный купол, и канаты под куполом и ощутил сквозняк — тот особый, неповторимый сквозняк, который всегда дует в цирке, — сквозняк, пахнущий лошадьми, и слонами, и медведями, и тюленями… Но что об этом сейчас говорить! Я никогда больше не пойду с дядей в цирк!

Всё идёт вверх ногами

Я очень долго не разговаривал с дядей. С мамой я разговаривал, и с папой разговаривал, и, конечно, с Чангом. Потому что они были ни при чём. А с дядей я не разговаривал. И дядя со мной тоже не разговаривал.

Мой дядя был очень гордый. И я был гордый. Мама говорила, что я весь в дядю. Человек всегда растёт в кого-нибудь. Просто так человек никогда не растёт.

Когда дядя приходил к нам в гости, я молчал. И не глядел на дядю. И дядя на меня не глядел. Только немножко, краем глаза, боковым зрением. Я тоже глядел на дядю боковым зрением. Видеть что-нибудь боковым зрением — значит смотреть на что-нибудь прямо перед собой, а краем глаза следить за тем, что делается сбоку. То, что делается сбоку, всегда видится тебе смутно, как во сне. Но всё же видится. Вот так я и смотрел на дядю.

Я, например, брал газету, и смотрел прямо в газету, и читал там какую-нибудь фразу, например:

Да здравствует боевой руководитель внешней торговли товарищ Розенгольц!

Лозунг этот я переписал из дядиной газеты, — у дяди много лет хранились подшивки старых газет. У дяди даже были подшивки дореволюционной «Правды». Дядя любил читать старые подшивки, и тогда он становился задумчивым, потому что эти газеты напоминали ему минувшие годы, годы борьбы и тревог, напоминали ему его старых товарищей по оружию, из которых уже многих не было в живых. «Иных уж нет, а те далече…» — говорил при этом дядя. Это строчка из Пушкина. Дядя очень любил Пушкина.

Так вот, я смотрел прямо в газету и чётко видел там буквы, до того чётко, что у меня рябило в глазах и на глаза навёртывались слёзы. Потому что боковым зрением я смотрел на дядю, который сидел за столом и пил чай. Краем уха я слышал дядины отрывистые фразы, очень тихие фразы, которыми дядя обменивался с папой и мамой. С тех пор как мы с дядей поссорились, он больше не разговаривал громко. И больше не говорил «доннерветтер». И «этвас» он тоже не говорил. Дядя вообще стал очень тихим, как папа. Даже папа стал как будто громче, потому что тихим стал дядя. Просто папу стало больше слышно.