По следам дикого зубра

— Что уцелели семнадцать беловежцев, — сказал Макаров, — это приятная неожиданность. Спасибо польским зоологам. Но вот что парадоксально: почти все зубры не чисто равнинные, а беловежско-кавказские, поскольку ведут свой род от тех зубров, которых Польша купила в Германии. Потомки Кавказа! Только что мы узнали и о чистых беловежцах. В Пшине, на Верхней Силезии живут семь или восемь чистых беловежцев, реальная надежда на возрождение равнинного зубра. Думаю, что польские зоологи не упустят этой возможности. Ну, а те, что в Беловежской пуще… Со временем их придется оттуда убрать. Куда?..

— На Кавказ, естественно, — не задумываясь, ответил Зарецкий.

— Да, конечно. Кровь горного подвида. Но они — собственность Польского государства. Уже идут переговоры с новой Польшей. Скорее всего, пуща окажется на польской стороне. Можно договориться… — Он потер свой лоб. — О чем мы толковали с тобой перед войной?..

— Мы говорили о покупке быка для кавказского стада. Быка-кавказца и пяти зубриц.

— Вот-вот. После долгой отсрочки вернемся и к этому. Говорить с польскими коллегами будут Гептнер, Дементьев, у них давнее знакомство с Жабинским. Как только кончится война…

— Теперь недолго, — сказал Зарецкий.

— Итак, ты едешь домой, к жене, и вместе начнете работу в заповеднике. При первой необходимости я вызову тебя в Москву.

— Просьба, Василий Никитич. Хорошо бы отозвать с фронта Задорова, Теплова и Жаркова. Они очень нужны в заповеднике.

— Попробуем, — не очень уверенно отозвался Макаров. — Ты видишь наши пустые комнаты? Некоторые из ученых сюда уже не вернутся. Скажу откровенно: ты не долго задержишься на Кавказе. Проблема зубров выходит за пределы Кавказа. Она приобретает всероссийский характер. Главк не обойдется без твоей помощи. Вот так. Ну а прежде всего прошу тебя поклониться и от меня праху твоих родителей… Ах, Андрей Михайлович, Андрей Михайлович!..

Молодой Зарецкий приехал в разрушенный, неузнаваемый Майкоп.

С чувством глубокого горя шел он к дому родителей. К тому, что осталось от их усадьбы.

Половина дома сгорела. Вторая — с оголенной, черной от копоти печью — выставляла напоказ оклеенную рваными обоями стену. Ветер громыхал остатками железа на крыше. Дверей и рам не было, пол выломан. В саду стояли изломанные полусухие яблони.

Зарецкий постоял, поправил на спине тяжелый рюкзак и пошел к тому месту, где Курджипс впадает в Белую. Без устали ходил и ходил он по дикому полю до самой ночи. Густой кустарник и трава заслонили землю. Никто не может показать…

Опечаленный, добрался он до переезда, остановил грузовик. Шофер подбросил его до Хаджоха. Дальше — пешком.

На кордоне он нашел женщин — Задорову, Дубровскую, еще двух незнакомых. Со слезами, причитаниями кинулись они к Зарецкому и, только узнавши, что мужья их живы-здоровы, осушили слезы, забегали, чтобы как лучше приветить дорогого человека.

— Где Лида? — спросил он.

— В Гузерипле. Вчера все туда уехали. На общее собрание.

— Зубры близко?

— Там же, в Сосняках, пасутся. Целехоньки и здоровы. С ними Кондрашов и старший Никотин. Ну а сейчас давай-ка в баню, все готово. Отмоешься, отдохнешь, а на утренней заре в седло. Лида ждет тебя не дождется!

Когда перед зуброводами предстал всадник в плаще поверх стираной-перестираной гимнастерки, егерь Александр Никотин испуганно поднялся и попятился: уж больно похож на отца в дни гражданской войны…

Зарецкий соскочил. Обнялись, расцеловались. И пошли разговоры, расспросы о войне, которая шла к победному концу, о делах в заповеднике, о зубрах, конечно.

— Они на воле? — спросил Зарецкий.

— Дикарями заделались, нас вовсе не признают, — сказал Кондрашов с одобрением. — Ермыш в стаде вожакует. Кажись, в будущем году опять телятами обзаведемся. Поедем, глянешь.

Как застучало сердце у Зарецкого, едва бинокль приблизил спокойно лежавшее стадо! Время вдруг перебежало назад и остановилось на дате 1940. На той дате, когда здесь приживались первые асканийцы. Опытным глазом Зарецкий определил, что зубры здоровы, спокойно живут на новой — или на старой? — своей родине.

К загону он не вернулся. Уже к вечеру от Сосняков благополучно спустился в Гузерипль.

Шло собрание. Говорила Лидия Васильевна — не о зубрах, а о людях, которые сохранили их, совершив, как она выразилась, «подвиг, достойный нашего героического поколения». Михаил Андреевич остановился в сенцах. Двери были открыты, он ухитрился схватить взглядом ее лицо. Сердце скакало, в глазах пощипывало — такая нежность и жалость к жене, худенькой, бледной, охватила его!

Кто-то крикнул:

— Гляньте, Зарецкий! Вот он стоит, мужики!

Лида как осеклась. И руки к груди прижала. Все оглядывались, вставали, громыхали стульями, заговорили сразу в тридцать голосов. Зарецкий оказался в комнате, и вот они близко, лицом к лицу… Как бросилась она, совсем без памяти! У всех глаза туманом застлало. Какое там собрание! Высыпали на холодный лужок перед домом и так, окружив счастливых, проводили, то и дело останавливаясь, до дома.

В сорок пятом вернулся Задоров, с медалями и орденами, в капитанских погонах. А спустя три месяца после Дня Победы встречали Теплова и Жаркова.

Едва вырвавшись из объятий жены, Борис Артамонович крикнул Никотину, стоявшему в стороне:

— Сколько?

— Двенадцать! — донеслось в ответ.

— Все мои награды — ваши, хлопцы! — закричал капитан.

Всю войну он помнил о своих зубрах. Война — это заразная болезнь человечества. А забота о таком звере, о природной целости — это сама жизнь. Потому и бежал он в день приезда от несколько обиженной супруги своей в Сосняки, чтобы увидеть, убедиться. Вернулся домой уже к ночи, сказал умиротворенно: «Порядок, эт-точно» — и ласково взглянул на дорогую женщину.

Весь научный отдел собрался, как и до войны. Лидия Васильевна уже составляла план научных работ. Жарков готовился в первый поход на Бамбак, где ботаник Альпер обнаружила несколько новых растений-эндемиков и звала понаблюдать туров и серн. Но тут пришел приказ о переводе двух ученых в Воронежский заповедник, где война не пощадила никого из сотрудников. Зарецкого тем же приказом вызывали в Москву.

Договорились, что Лидия Васильевна пока останется в Гузерипле. Она вызвалась проводить мужа до Майкопа.

…Шел второй мирный год. Израненную землю уже затягивала молодая зелень. В предгорных селениях стучали топоры, пахло свежей щепой. Бывшие солдаты строили новые дома, ставили заборы. С особенной жадностью пахали или вскапывали лопатами огороды, удивляясь, что земля эта не пахнет окопным духом, радуясь ее материнской силе. Во дворах голосили молодые петушки.

В святом для Зарецких междуречье, куда пришли они, не сговариваясь, тоже появились строители, огородники. Новые хозяева селились на бросовых землях.

Зарецкие обошли всех, сказали, кто здесь похоронен, дали адрес, чтобы написали, если обнаружится захоронение, и молча, рука об руку, постояли над крутым, все так же осыпающимся берегом.

Проводив мужа, Лидия Васильевна верхом возвратилась на Кишу.

В конце апреля — начале мая стадо зубров пополнилось сразу четырьмя малышами от Ермыша. Лишь пятый оказался неспособным к жизни. Через три недели зубрята резвились, оглядывая мир удивленными большими глазами.

Стадо уходило на три, на пять километров от загона. За зверей уже не беспокоились. Только Борис Артамонович часами не слезая с коня, издали наблюдая зубров. Он и увидел, как погиб один из малышей. Зубренок разбежался и хотел перескочить через валежину на лугу, но зацепился ножками, перевернулся и упал, сломав себе шею.

Зубрица два дня не отходила от него и никого близко не подпускала, а Задоров бил себя по голове и обзывал последними словами. А что он мог? Жизнь диктовала извечные законы отбора.

Стадо все прибавлялось. В сорок восьмом зубров уже насчитывалось восемнадцать. В следующем — двадцать одна голова. Теперь все быки во главе со старым Ермышом ходили отдельно, тогда как зубрицы с малышами составили собственное самостоятельное сообщество.