Ранний свет зимою

Павел Шергин и его друзья возмущались:

— Это ничтожество, которое у себя, в каком-нибудь французском захолустье, подвизалось бы лакеем в ресторане, нас учит!

…Гимназия жила бурной жизнью. Впрочем, это была буря в стакане воды. Так и сказал Миней, Павел удивился:

— Но ведь у людей зреет протест! Ты понимаешь, как это важно?

— Не увлекайся. Во-первых, не у всех он зреет. Во-вторых, у многих он просто дань моде.

— Ну нет! — вскипел Павел. — У нас в классе все единодушно против.

— Против чего?

— Ну… против администрации, против Кныша и вообще…

— Вот то-то, что «вообще». Каждый протест должен иметь точный адрес, должен быть направлен.

— Против кого?

— Против самодержавия.

Федя Смагин никогда не помышлял о борьбе с самодержавием. Самый маленький в классе, тихий черноглазый крепыш, он любил географию и мечтал стать учителем в глухой забайкальской деревне так же, как тридцать лет назад стал им его отец, Анатолий Павлович Смагин. Сначала ему придется очень трудно, крестьяне будут плохо к нему относиться, но потом все переменится: он завоюет любовь и доверие, как это было с его отцом. И вот длинными зимними вечерами учитель Федор Анатольевич сидит за столом и при свете керосиновой лампы читает тетрадки своих учеников. Улыбка не сходит с его лица, даже когда он хмурит брови. Ведь Федор Анатольевич учит детей добру. Надо быть честным, всегда надо быть честным. Так его самого учил отец.

Но для того чтобы эта мечта стала действительностью, Феде надо было окончить гимназию. И он старался изо всех сил.

Задумчивый Смагин был самым неприметным учеником в буйном шестом классе. И поэтому всех поразило то, что с ним произошло.

Закон божий преподавал отец Илларион, тучный, волосатый и неряшливый. Лиловая ряса его вечно была в сальных пятнах, в бороде застревали крошки. У него была смешная особенность: букву «е» он предпочитал произносить, как «ё», и этим несказанно веселил своих учеников: «подзёмный», «Микёны» и даже «имёнинник».

Но самой замечательной чертой духовного пастыря была непреодолимая сонливость. На уроках, уронив голову на белую веснушчатую руку, отец Илларион засыпал мертвым сном.

Вот тут-то в классе и начиналось веселье.

Однажды батюшка вызвал к доске первого попавшегося ему на глаза ученика и сонным голосом приказал:

— Расскажи про чудо в Кане Галилейской.

Спрашиваемый — это был Антон Щаденко — тотчас же забормотал нечто бессвязное. Продолжая нести всякую чушь, Антон подошел к доске и нарисовал мелом спящего на кафедре законоучителя. Сбоку же крупными буквами написал четверостишие, не очень складное, но смешное, потому что в нем как раз повторялись словечки отца Иллариона:

Хохот и шум поднялись невообразимые! Не стоило стеснять себя, поскольку отец Илларион никогда не просыпался до самого звонка, служившего ему своего рода будильником.

Антон, как артист, раскланялся у доски и пошел на свое место.

В это мгновение распахнулась дверь, и в класс вошел инспектор Кныш. Ученики, глядевшие на Кныша, словно кролики на удава, не заметили, как Федя Смагин, постоянно сидевший из-за малого роста на передней парте, метнулся к доске. А через несколько секунд все увидели Федю у доски с тряпкой в руке, и за эту же руку его держал инспектор Кныш.

С доски были уже стерты и рисунок и стихи. Остались только слова «аки лёв».

— Пр-еккррасно! — проквакал Кныш и потащил Федю из класса.

Федя предстал перед директором.

Адам Адамович Козей был почти гном, с лицом гладким и розовым, без всякой растительности, даже без бровей. На совершенно голом лице мерцали за стеклами очков круглые желтоватые глаза.

Директор сидел в высоком кресле на кожаной подушке, а Федя стоял перед ним, вытянув руки по швам.

Адам Адамович, выходец из Швейцарии, неизвестной национальности, но православного вероисповедания, говорил по-русски преувеличенно правильно, старательно выговаривая согласные. На вопрос, что было написано на доске, Федя простодушно ответил: «Четверостишие». По требованию директора он привел его полностью.

— Кто является автором сего пасквиля?

— Стихи сочинил я, — ответил Федя запинаясь.

Директор отнюдь не собирался подымать шум по поводу четырех забавных строчек. Стоит только раздуть этот незначительный инцидент, и в городе сейчас же начнутся толки о том, что в гимназии «беспорядки».

Он разъяснил гимназисту Смагину, что шалость его особенно нетерпима по отношению к законоучителю, и патетически воскликнул:

— Да верующий ли вы, гимназист Смагин?

Гимназист молчал. Впервые в жизни он задал себе вопрос: в самом деле, верующий ли он?

Федя верил в добро, в высшую справедливость. Но что общего имело это с глупыми сказками о разных чудесах? Даже первоклассники знают, что вино производят на винокуренных заводах, а не «претворяют» из воды, и кто же поверит, что пятью хлебами можно накормить целую ораву голодных!

Нет, видимо, он Федор Смагин, неверующий человек в том смысле, в каком понимает это директор. По-честному надо было бы так и сказать директору. Но на это Федя не решался. Он молчал.

Адам Адамович возмутился:

— Я вижу, вы не поняли всей тяжести своего проступка! Отец Илларион — особо уважаемый наставник, и уроки его — особо важные уроки.

Федя не мог с этим согласиться, так как не умел лгать. Но у него не хватало мужества сказать правду, и он продолжал молчать.

Тогда директор понял, что модные атеистические веяния проникли во вверенное ему учебное заведение и что гимназист Смагин закоренелый безбожник.

— Идите к себе на квартиру и ждите решения. Полагаю, что вы будете исключены из гимназии, — строго сказал директор, нажимая на согласные.

Для Феди наступила новая и страшная пора жизни. Он не видел выхода и считал себя погибшим. Больше всего его угнетала мысль: что будет с отцом, когда он обо всем узнает?

Хозяйка квартиры напрасно звала Федю к обеду. Он лежал на кровати лицом в подушку и в сумерках не попросил зажечь лампу для обычных занятий.

Гораздо позже того часа, когда гимназистам разрешалось появляться на улицах, калитка скрипнула, послышались чьи-то шаги под окном Фединой комнаты. Постучали. Федя поднял занавеску и узнал своего одноклассника Андрея Алексеева. Рядом с ним стоял Павел Шергин, восьмиклассник. С Алексеевым Смагин никогда не дружил: Андрей, казалось Феде, держал себя гордо — вероятно из-за отца, которого все уважали. Даже сам губернатор с Алексеевым-отцом считался, даром, что тот из ссыльных. Шергина же Федя знал только в лицо.

Федя пошел открывать. Он никак не мог понять, зачем пришли к нему Андрей и этот восьмиклассник.

Федя провел их к себе в комнатку и, засунув руки под ремень с бляхой, растерянно смотрел на нежданных гостей.

Павел подошел к нему, крепко пожал его руку и сказал торжественно, будто стихи читал:

— Мы, восьмиклассники, знаем все и выражаем тебе свою солидарность!

Федя удивился этим словам, не знал, что ответить, и только тихонько вздохнул.

Павел продолжал другим, уже деловым тоном:

— Теперь давайте поговорим.

Он придвинул к себе стул, на другой стул уселся Андрей. Больше стульев в комнатушке не было, и Федя присел на кровать, не понимая, почему эти малознакомые ему юноши обсуждают положение, в которое он, Федор Смагин, попал. Ведь оно касалось только его самого, да еще его отца.

Павел говорил рассудительно:

— Дело твое, Смагин, сложилось неважно. Поп заявил, что ты написал на доске за его спиной богопротивные слова, каких он, поп, как лицо духовное, повторить не может.

Павел поглядел на Федю. Тот тоже покраснел от негодования:

— Но ведь это ложь! Это клевета!