Здравствуй, брат мой Бзоу

Вскоре появился Бзоу. Он замер на поверхности. Затем, не погружаясь, разогнался и, расталкивая воду светлыми бурунами, устремился к юноше. В крайнюю секунду, когда болезненный удар или даже увечья казались неизбежными, Бзоу успевал остановиться — обрушивал на Амзу тысячи мягких брызг. Юноша знал этот приём, но опасался, что однажды дельфин просчитается. Напугав друга, афалина, как и прежде, радовался, будто ему удалось совершить нечто, достойное похвал и памяти. Бзоу часто поднимал и опускал голову, словно смеялся; плавал возле юноши кругами. Потом, успокоившись, приближался и позволял, наконец, приветствовать себя прикосновениями.

Порой афалина поднимал из дыхала фонтаны. Амза с хохотом смотрел на то, как его друг выкидывает струю почти в три метра. Юноша нарочно заливал воду в дыхало Бзоу, чтобы тот её выплюнул. Амза не знал, нравится ли подобное обращение дельфину, поэтому делал так не часто — лишь в минуты особого задора.

— Как же я буду без тебя? — спрашивал молодой Кагуа и ощупывал шрамы на боках афалины. — Ведь мы не свидимся три года. А? Что скажешь? Молчишь… Но… ты прав. Зачем сейчас об этом? Успеем проститься. И для грусти найдётся время. Сейчас нужно радоваться. Да?

Амза прижался к дельфину. Положил лицо возле спинного плавника. Бзоу, неспешно поднимая и опуская хвост, поплыл. Прежде юноша в таком движении отпускал друга, но сейчас напротив — обнял его ещё шире. Афалина поплыл быстрее. Мир переменился. Волны поднимались ко рту, мешали дышать. В небе летели чайки; ослепляло солнце; худые облака. Солёный вкус на губах. Тело, напряжённое в хватке, стало иным. Горизонт сменялся берегом. Бзоу катал Амзу. Чуть вздрогнув, поплыл до того быстро, что вода разъела нос, застила глаза. Ничего не видно. И только — скорость, море; утомительная, но отзывающаяся смехом беспомощность. Вдохнув, юноша заглотнул воду; отпустил гибкое тело афалины. Откашлялся из бурунов; задышал чаще. Опрокинулся на спину и закрыл глаза. Тишина. Мгновением позже почувствовал прикосновение к руке, затем — к ноге. Это был Бзоу. Молодой Кагуа улыбнулся; солнце разогрело лицо. В этих минутах было счастье.

Ко второй неделе июля во дворе Кагуа объявилась чужая кошка. Никто из соседей не признал её, отчего баба Тина сочла ту неместной. Пришелицу не прогнали, угостили размоченным в рыбном соусе хлебом — лакомством, не всегда позволенном даже Местану (возмущённый кот долго мяукал, ходил возле веранды, но приблизиться к миске не решался — знал, что баба Тина выставит его обратно).

Кошка, которую за дальнейшими событиями назвали Мамкой, пока что прижилась. Кроме еды, у неё было два занятия: вылизывать свои худые, длинные лапки и вылизывать Басю. По обвисшему животу было очевидно, что Мамка недавно окотилась, однако котят поблизости не нашлось; быть может, их утопили. Материнские чувства, как и молоко, сохранились неприменёнными. Насильно кормить кого-то кошка не сумела бы; любить было проще. Местан от чужой нежности отказался. Бася же был до того удивлён вниманием Мамки, что поначалу не успел высказать ей своё недовольство, а потом было поздно. Кошка вылизывала его при всякой возможности. Пёс был в пять раз больше своей мачехи и, кажется, стыдился такой заботы. Негодуя, Бася наказывал Мамку за чрезмерные лобызания. Грыз её, придавливал к земле, скрёб лапами, рычал в её приближении. Кошка терпела грубость и продолжала уход за псом. Засыпали они вместе. Курицы, проходя мимо будки, удивлённо поглядывали на странную парочку.

К бабе Тине заходили Марина и Хавида. Женщины подолгу говорили, повторяясь, ругая и тут же прощая мужей, вспоминали прошлые годы. Потом Марина гадала по следам кофейной гущи; чаще обещала хорошие свершения; Хавиде предрекла скорую любовь. Та, замужняя, рассмеялась, потом сплюнула.

Туран привёз мясо и молоко. Брат Хиблы содержал скотный двор и по давнему договору менял у Валеры свои продукты на рыбу. Так было дешевле для обоих. Свежее мясо Даут уложил в ткань, затем — в корзину с малыми, едва различимыми ячеями; уцепив к верёвке, опустил в колодец — внимательно удержал в сантиметре под поверхностью. Так, в холодной воде, оно сохранится до сентября. Другие куски были выложены в апацху для просушки. Сушёное мясо, пересыпав фасолью, хранили в высоких кувшинах.

Соседи угостили Кагуа тремя поспевшими дынями, каждую из которых нужно было нести в двух руках.

— Хороши ягодки! — смеялся Амза.

Прочее в садах только готовилось созреть. Киви были твёрдыми, покрытыми грубым ворсом. Мандарины казались тесными зелёными кулачками; висевшие на двух ветках рыжие плоды могли обмануть стороннего человека; они остались с прошлого года — внутри иссохли и для еды, конечно, не годились. Грецкий орех, росший меж дворов и никому лично не принадлежавший, пока что был зелёным. Амза и Заур раскололи несколько орехов и в удивлении обнаружили, что там, в липком соку, лежал скукоженный зародыш; руки покрылись чёрным налётом. Поморщившись, юноши потом улыбнулись — от разбитых скорлупок к ним поднялся знакомый коричневый запах.

По курятнику вился ахардан [12]. Зелёный, он был до того кислым, что, попробовав его, можно было заболеть желудком. Кизил, любимый плод бабы Тины, оставался красным, но Амза им пренебрегал; те слишком вязали — юноше казалось, что рот его разбух и сморщился.

Инжир в Лдзаа рос лишь в редких дворах, и нынче было лучшее время для его сбора: часть съедали сразу, остальное — сушили.

Бзоу пропал. В последнюю неделю июля он ни разу не подплыл к братьям Кагуа. Такое случилось впервые. Даут отказался рыбачить удочкой и вместе с братом плавал в соседние бухты — высматривал афалину.

Иногда в километре от берега вместе с чайками появлялись дельфины, но был ли среди них Бзоу, Амза не знал.

— Не мог он просто так забыть обо мне. Не верю, — шептал юноша.

Когда Бзоу не объявился третий день к ряду, братья Кагуа подумали о плохом. Стали уплывать всё дальше от сетей — просматривали скалы. Говорили с другими рыбаками.

Вечерами Амза плавал один. Убирая вёсла и покачиваясь на волнах, он рассматривал море, в глубине потемневшее, а на поверхности блестящее последним дыханием солнца. Порой юноша склонялся через борт и негромко звал:

— Бзоу! Бзоу!

Дельфин не объявлялся. Прождав так до темноты, Амза чувствовал, что тревога сменяется раздражением. Ударял веслом по воде и кричал:

— Бзоу! Где тебя шакалы носят!? Бзоу!

Быстро грёб вперёд, потом отчаянно табанил, разворачивал лодку; бил по кормовой скамье, пинал брезент; ругался.

— Рыба, ты, безмозглая! Вот кто…

Сказав это, юноша рассмеялся, но тут же вновь погрустнел; нужно было возвращаться.

— Не переживай ты так! — улыбалась Хибла. — Что за глупости? Валера, скажи ему!

Валера кивнул, но промолчал. Амза вяло ковырял вилкой хачапури. От гречки с сельдью он вовсе отказался. Бася попрошайничал в ногах, однако хозяин не замечал поскуливающего и машущего хвостом пса. Мамка лежала посреди веранды; приходилось через неё переступать. Местан ходил вдоль изгороди из турецких часиков; лениво поглядывал на говоривших людей.

— Подумай сам, — Хибла продолжала уговаривать сына к спокойствию, — ведь должна быть у него своя жизнь! Может, он жену нашёл. Семью, наконец, наладил; теперь у него другие заботы. Накупался, надурился, хватит! Не век же ему с тобой баловаться…

— Кстати, — толком не прожевав, сказал Валера. — Ты это… С чего ты взял, что он вообще мальчик?

Вопрос этот всех удивил. За ним была тишина; слышно только, как в апацхе трещит костёр. Амза, подумав, приподнял плечи; пожелал всем хорошей ночи и ушёл в комнату. Отец Кагуа не обиделся, зная в таком поведении настоящую грусть.

Амза спал дурно. Просыпался; выходил ночью из дома; представлял Бзоу, думал об армии. Прежде юноша никогда не выезжал из Абхазии. Вспомнились рассказы Даута о Чите.

Дельфин не появлялся уже семь дней, когда Амза, выйдя по утру на берег, понял, что тот исчез навсегда. Бзоу нашёл среди сородичей лучших друзей, уплыл с ними в лучшие края. Молодой Кагуа надеялся, что афалина вернётся следующим маем. «Только меня здесь не будет». Амза не позволял себе воображать смерть дельфина; лишь изредка вспоминал безвольное серое тело на галечном берегу. «Зачем он тогда выпрыгнул из моря? Или его заставили? Но кто?» В этих вопросах была боль.