О чем не сказала Гедвика

Удивительно, пока я маму любила, мне было грустно, а теперь вдруг стало весело и легко. Так легко, как будто я сняла туфли, которые жмут.

— Долго ты будешь возиться с уроками?

Я не поворачиваюсь. Притворяюсь, что не слышу. Наклоняюсь и пишу первую фразу: «Я очень рада рождеству».

Я еще никогда не видела, как убивают карпов. Мама купила живых, чтобы доставить удовольствие детям. Катержинка чуть не целиком влезла в ванну, все хотела сунуть палец в рот рыбке.

Она совсем не боится. Набрызгали мы страшно, Марек бросал карпам крошки и забил сток. Хоть какое-то развлечение.

Теперь дети уже спят, меня бы тоже отправили, да некуда, ведь мое место в кухне. Удав в фартуке и с молотком, вид у него свирепый.

Лютый, говорит Блошка. Ему хорошо, он справляет сочельник уже сегодня, у его мамы завтра дежурство. Будет вытаскивать рыбьи кости из горла. Папа его тоже пойдет на работу.

А наш ответственный работник, конечно, торчит дома. Жаль, что он не врач и у него нет дежурств. Или сам бы проглотил рыбью кость, оставил бы нас хоть на время в покое.

Блошку я долго не увижу, он едет кататься на лыжах, а в школу мы пойдем только после Нового года. Сегодня он сунул мне что-то в руку и закрыл ладонь, я посмотрела, а это кошечка, совсем малюсенькая, фарфоровая, вся белая, только на шее голубая ленточка.

А я ему ничего не подарила, потому что у меня ничего нет, а без денег ничего не могу придумать. Но если получу что-нибудь на рождество, отдам ему; может, мне что-нибудь папа пришлет.

А как он пришлет, если Блошка уедет? Об этом мы совсем не подумали. И по праздникам почтальон все равно не приходит.

Ой, как бьется карп. Стукнул хвостом перед самым носом Удава и шлепнулся на пол Теперь оба стараются его ухватить, головы под столом, одни зады торчат.

— Какой ты растяпа!

— Подожди, ты не достанешь.

— Не мешай мне!

— Ой, какой скользкий!

Пусть помучаются. Не буду им помогать, я болею за карпа. Все равно его есть не буду. Для детей будет шницель, интересно знать, кем они меня посчитают за ужином, Наверное, кошкой, нальют в миску молока и пошлют ловить мышей.

— Ну и злая же ты, — сердится Полярная звезда, — что тут смешного!

Вовсе и не смешно, карпа уже поймали, Удав держит его в полотенце. Карп разевает рот, но не издает ни звука, не кричит.

Удав стукнул его, а карп молчит, только рот разевает, но ни звука не слышно, конечно, он не согласен, но молчит, хочет позвать на помощь, но не может выдавить из себя ни звука.

Он, как и я, тоже молча не соглашается, кричит про себя, и его никто не слышит. Никто. Даже я.

Отрезают голову. Удав держит нож, а она стучит по ножу молотком. Все руки в крови. А карп все кричит, и его все не слышно.

И вот она уже в стороне, бедная голова. Тело скребут, а голова это знает, лежит на дощечке и разевает рот, непонятно, кажется, хочет нам что-то сказать, но не может. Я знаю, она кричит, как я, что не согласна.

Не согласна, я не согласна.

— Смотри, ей дурно! На меня брызгают воду.

— Зачем же ты смотришь! — кричит мама. — Если ты такая неженка, сядь в сторонке и не мешай!

— На, попей.

Удав дает мне воду с соком, на руке у него чешуя и кровь. И вода в стакане красная.

А голова все кричит, ее не слышно, но она кричит, я знаю.

— Постели ей сегодня у меня в кабинете, а то когда еще мы тут управимся.

Мама моет руки. Она сердится, даже спина у нее злая. И руки, у нее бывают злые руки, холодные и жесткие.

Я легла. Мне плохо. Стоит закрыть глаза, и я вижу, как голова карпа разевает рот. Лучше не закрывать глаз. Ну и книг здесь. Сколько же он прочитал? Если бы он был настоящий удав, было бы видно, как он эти книги заглатывает, он стал бы четырехугольный, как шкаф.

Здесь пахнет шоколадом, сигаретами и шоколадом, как в кондитерской, когда я сидела там с папой и он пил кофе, а я ела трубочки. Сколько раз продавщица делала нам замечание — неужели он не видит табличку «Курить запрещается», а папа говорил: извините, я не заметил, и подмигивал мне.

Шаги. Кто-то идет. Скрипит паркет, дверь открывается, что это может быть, что-то лезет сюда, откуда здесь взялся лес, наверное, мне это снится.

Ну и трусиха же я, хорошо, что хоть не закричала, это просто-напросто елка. Он готовится к завтрашнему дню, у него все припрятано где-то, потому такой запах.

Ну и елка, красотища! А сколько игрушек! Он будет наряжать до самого утра.

— Ты спишь?

Не откликаюсь. Мне и в голову не приходит, что ему нужно помочь.

Наверх прикрепил звезду, начинает развешивать игрушки. Странно, теперь он кажется совсем хорошим. Вот так, поздно вечером он готовит сюрприз для детей, а ведь у него столько работы и такая ответственность.

Наверное, он их любит, свою дочь-врача, и Марека, и больше всех маленькую Катержинку. Настоящие удавы, наверное, тоже любят своих детей, и тигры любят своих тигрят, но только своих, чужих они съедают.

Такой красоты я еще никогда не видела, настоящий дом — это все-таки настоящий дом, что правда, то правда. Как наша мама умеет украсить праздничный стол! Мы с Мареком помогаем, бабушка нянчит Катержинку.

Скатерть белая как снег, который только что упал на землю, и на ней два подсвечника с еловыми ветками и шишками и букет живых цветов, что цветут только весной, и тарелки с золотым ободком, и приборы из коробки. У каждого глубокая и мелкая тарелка, и маленькая тарелочка, и двойной прибор, и еще ложечка. А рюмок у каждого по три, одна высокая, одна широкая, а третья какая? Ну, предположим, глазастая. Возле каждой тарелки веточка омелы с шариком, только у Катержинки без шарика, чтобы не совала его в рот. Наряженную елку видела только я, для детей это сюрприз, кабинет заперт, там Ежишек будет раздавать подарки. В детдоме раздавал дед-мороз.

Мама нервничает, а он в хорошем настроении, даже на удава не похож, утром сказал: ну что, Гедвика, как спалось, не сыпались на тебя иголки?

Я сказала, что нет, а он засмеялся, он, мол, не смог бы лежать под елкой и не сорвать ни одной конфеты, и я тоже стала смеяться, потому что ночью сорвала четыре и все съела, а серебряную бумагу скатала и забросила за диван.

Если бы тут с нами был папа, вот бы у него слюнки текли.

Ужинать будем рано из-за Катержинки, как только чуть стемнеет, господи, это называется сборная закуска, красиво так, что есть жалко.

Если бы тут с нами был папа, вот бы у него слюньки текли.

— Переоденься, Гедвика! И ты, Марек, тоже.

Бабушка уже нарядила Катержинку в розовое платьице с воланчиками, она выглядит в нем как принцесса из сказки. Мое праздничное платье колется, к счастью, мама открыла окно, чтобы студень не потек, если не будет жарко, оно, может, будет меньше колоться.

— Ну и ну, Верушка.

Удав смотрит на маму, мы все смотрим на нее, на ней черная юбка до полу и блузка вся кружевная, мама такая красивая, такая ужасно, невероятно красивая, что от нее веет холодом и становится страшно.

И я уже не верю, что она моя мама, я ведь знаю, откуда берутся дети, Гита мне объяснила, но у этой красивой пани в кружевах ведь не могло же быть ничего общего с моим несчастным папой, который прячет шею в потрепанный воротник пальто и ищет мелочь, чтобы купить мне пирожное-трубочку.

Поднимают бокалы, у меня лимонад, как у детей, я тоже поднимаю бокал, чокаюсь с бабушкой, потому что и она здесь чужая, только не знает об этом.

Мне накладывают закуску из блюда, я взяла не тот прибор, но мне все равно, не так уж это аппетитно, как выглядит, обыкновенные овощи и яйца, а дрожащий студень совсем безвкусный.

От супа несет карпом, его сварили из той головы, что разевала рот, а теперь лежит в кухне в дуршлаге. Ничего не помогло ей, хоть она и была не согласна.

— Что с тобой? Да что же это такое?

Я выбегаю, мне плохо, она сказала еще, что я невыносимая. Эта девчонка невыносима, сказала красивая пани в кружевах, она может испортить человеку самые лучшие минуты.