Цветы тянутся к солнцу

Ружья у него не было. Не было и той суровости на лице, с которой так недавно он загородил дверь перед Газизой. Посмотришь — большой деревенский мужик, вроде: тех, что приезжают на хлебный базар: такая же дубленая шуба на нем, и так же рукавицы засунуты за пояс, и шапка так же надвинута на глаза. Вот только кнута нет.

— Мир вашему дому! — поприветствовал Исхак хозяев.

Хусаин поднял голову, ответил на приветствие.

— Вот встретил я дочку твою, Хусаин. Хорошая девочка растет. Удивился я! Когда, думаю, успел такую вырастить? Давно ли вот такой была… — Исхак показал рукой, какой была Газиза, и подсел на нары около Хусаина. — Ну, как живешь, старина?

— Живу кое-как…

Газиза ждала, что отец расскажет о том, как его забрали в тюрьму и как отпустили, но он не сказал об этом ни слова.

— А я вот увидел твою дочку и думаю: всех-то дел все равно не переделаешь. Хоть по дороге, думаю, зайду, проведаю. Ты все на козлах у Гильметдина?

— Да где же еще? Кому Хромой Хусаин нужен? Спасибо, что не гонят.

Хусаина не зря прозвали Хромым. Как-то давно еще объезжал он жеребца для бая и попал под телегу. Нога сломалась. Потом она срослась, но неровно: одна осталась короче другой и Хусаин заметно припадал на нее. Из Красавца Хусаина превратился он в Хромого Хусаина. Да, может, и к лучшему. Были бы ноги здоровые, давно бы угнали его на войну…

Как раз в тот год, когда это случилось, Исхак тоже служил у бая Гильметдина. Но прослужил он недолго. Повздорил как-то с хозяином и ушел работать на шабановскую фабрику. С тех пор пути их разошлись.

— Да, — сказал Исхак, помолчав. — Когда я ушел от бая, и тебе бы уйти… Тогда самое время было.

— А что толку? Вот ты-то ушел, так тоже не больно разбогател.

— Разбогатеть не разбогател, да зато ума нажил. Глаза открылись, как на фабрику попал.

Фатыйхе интересно было послушать, о чем говорят мужчины. Прикрыв платком рот и нос, она прислонилась к печке, но тут же испуганно вздрогнула от грубого окрика мужа:

— Готовь чай… Чего тут торчишь!

Фатыйха подала дочери полкаравая хлеба, завернутого в клетчатую салфетку, и велела отнести на стол. Потом, не выходя из своего закутка, протянула ей чашки с блюдцами. Достала из котла горячей картошки.

На столе, покрытом клетчатой скатертью, Газиза расставила пожелтевшие от чая, украшенные черными узорами трещин чашки, положила хлеб перед отцом. Фатыйха внесла самовар.

Мужчины молчали. Исхак сидел, наблюдая за Газизой, неслышно сновавшей между столом и печкой.

— А ты все такой же, старина, — сказал наконец Исхак. — Плохо ты живешь. Не обижайся, я правду говорю. С людьми ты никогда не ладил, это я знал. А ты, оказывается, и дома такой же.

— Не я такой, жизнь такая, — вздохнув, сказал Хусаин.

— А мы вот о том и хлопочем, чтобы жизнь другую сделать. Ты что, не видишь: народ поднялся. Вот закончим войну, возьмем власть в свои руки — все по-другому пойдет.

— Ишь чего захотели, — сказал Хусаин с усмешкой, — войну кончить! Вон сын Гильметдин-бая говорит, что, пока не победим немцев, конца войне не будет. А как их победишь? Они уж, говорят, и до Казани добрались, взорвали пороховой завод. Слышал небось?

— Слышать-то слышал, только сплетни это. Немцы тут ни причем.

— Ты слышал, а я видел, — перебил Хусаин. — У меня там зять остался. Говоришь, я с людьми не лажу. Тебе бы мое горе — посмотрел бы я, как бы ты ладил!

— Слышал я о твоем горе. Горе большое, а все равно ты слушай, что народ говорит, а не то, что баи болтают.

— Как не слушать? Господь дал нам уши, чтобы слушать. Хозяйский сын — человек образованный. Знает, наверное, что говорит. А нам откуда знать?

— Откуда? — спросил Исхак. — А вот откуда.

Он пошарил за пазухой, достал сложенный вчетверо листок желтой бумаги, сощурил глаза… Потом обернулся и поманил Газизу.

— На-ка, доченька, прочитай. У меня глаза плохо видят. Ты грамоту-то знаешь?

Газиза подняла на отца глаза, ожидая, что он скажет. Но Хусаин ничего не сказал.

Газиза поднесла листок поближе к свету и начала читать, запинаясь:

— «…Друзья и братья!

Голод и нищета, как ядовитые змеи, душат народ. Вы видите, вы слышите, как младенцы протягивают к вам руки, прося корочку хлеба. Товарищи рабочие, крестьяне, солдаты! Соединяйте ваши силы, вставайте под красное знамя социализма. Готовьтесь к борьбе за революцию, за лучшее будущее…»

— Писать нынче все мастера, — перебил Хусаин. — Все пишут, а кому верить? Хозяйский сын совсем другое говорит: мусульмане, говорит, должны объединяться. Свое мусульманское государство собирать, с неверными бороться… А он человек ученый, в Петербурге жил, может, самого царя видел. А ты кого видел, где учился? Так кого мне слушать: тебя или ученого человека?

— А ты самого себя послушай, сердце свое послушай. Ты вот бая своего возишь в гости. К Апакаевым, к Шабановым, к Хакимзян-баю. Возишь?

— Ну, вожу. А что из того?

— А что же они тебя за свой стол не сажают? Ты что, не мусульманин разве? Пока они там едят да пьют, ты на козлах мерзнешь. Или попробуй пригласи их к себе, угости картошкой — не пойдут, я думаю? А ты говоришь «объединяться». С кем объединяться-то? С рабочими, которые на твоего бая работают, или с богачами, которые за твой счет животы набивают. А рабочие не все мусульмане. Там на заводах и русские есть, и чуваши, и мордва…

Хусаин глазами показал Газизе: уходи, мол. Он выплеснул из чашек остывший чай, налил горячего.

— Ладно, пей чай, старина, а то еще поссоримся, — сказал он, чуть поласковее.

Газиза с матерью тоже пили чай. Прежде чем вынести самовар к мужчинам, Фатыйха бросила щепотку чаю в ковшик, налила кипятку, разлила чай по чашкам. Когда попили, собрала посуду, приготовила дочке постель, укрыла ее и погладила по голове.

— Мама, а папа что, в тюрьме был?

— Был, доченька.

— А он узнал, что нас с тобой выгнали?

— Кто же скажет? Об этом он пока ничего не говорил. Он все про того солдата спрашивал.

— А ты что?

— А я, дочка, ничего не сказала. Не знаю, и все. Не один наш сарай на дворе. И тебя если спросит, говори, что не знаешь.

— Ладно, мама. А если папа узнает, он побьет тебя?

— Спи, дочка, беду накликать не надо. Она сама приходит. Спи.

В то тревожное утро, когда к ним приходили солдаты, Фатыйха прибежала к дому Гильметдина, но сколько ни спрашивала, сколько ни искала, так и не нашла мужа.

Неужели его уже забрали? — думала она. — А если забрали, отпустят ли? А то, чего доброго, не посмотрят, что калека, и отправят на войну. Говорят, теперь всех мужчин отправляют в окопы, не смотрят, здоров или болен. Да она и сама видела, как на базаре хватали мужиков вместе с возами и всех, говорят, отправили в казармы… Неужели и ее Хусаина отправят? Она даже и попрощаться с ним не сможет.

Так она думала, прислонившись к воротам, пока голос дворника не прервал ее тревожных мыслей.

— Не горюй, Фатыйха, — сказал дворник, — увели в участок твоего мужика. Ну, да не беда. Посчитают ребра и отпустят. Ты что думаешь, будут на него казенный хлеб переводить? Ступай домой, обойдется все.

— Спасибо тебе, — сказала Фатыйха. — Хорошо бы так-то.

Хусаина действительно забрали. Но долго его не продержали. К вечеру он вернулся домой живой и невредимый.

Когда он вошел, серый от усталости и злобы, с синяками под глазами, сердце Фатыйхи дрогнуло, но не от страха, а от жалости.

Как всегда, Хусаин пошумел немного, но на этот раз успокоился быстро. Хусаин поверил словам жены о беглеце, замолчал и до самого прихода Газизы сидел на нарах, вспоминая обиды этого дня.

А на другой день он пришел с работы совсем тихий. То ли злобу перенес на баев, то ли слова Исхака разбередили его душу.

Ни слова не сказав, он устало опустился на нары.