Доброе племя индейцев Сиу

«Танк» был просто местом, где удобно сидеть впятером.

Полынь и лебеда, которыми зарос пустырь, были уже не густые и не высокие, а по-осеннему редкие, отцветшие, в семенах. Солнце грело, а не жгло. Ребята сидели и разговаривали. Они поговорили уже о многом и каким-то образом разговор перешел на медведей. О медведе рассказывал Никита:

— К нам дядя Костя приезжал, из Сибири. Геолог. Он такое знает!

Идет он раз по тайге, а навстречу ему медведь. Из кустов выскочил — громадный! Ревет во всю мочь — и к дяде Косте. Сейчас задерет. А у дяди Кости ружье. Он бац в него! — Когда Никита рассказывает, он размахивает руками. А сейчас он прицелился в медведя и выстрелил — бац. — А ружье у него не на медведя было заряжено, не пулей, а дробью, на птицу. Он поохотиться вышел. И вот он выстрелил и выбил медведю глаза. Тот как кинется назад. И лапами за глаза схватился. И ревет на всю тайгу…

А дальше вот что было. Самое ну, такое…

Карапузо подвинулся поближе, чтобы не пропустить ни словечка. Славик, цыкнув, сплюнул на землю и растер плевок.

— Ну, ты давай, рассказывай, — сказал Витя.

— Давай, давай, — поддержал его Жора и тоже на всякий случай сплюнул.

— Дальше было вот что, — выдержав паузу, продолжал Никита. — Ночью дядя Костя спит и ему снится, что пришел к нему медведь и ревет: «Зачем ты меня глаз лишил! Ведь мне теперь страшно в лесу».

И дяде Косте вдруг так стало жалко медведя, что он проснулся. А в тайге шум, а в тайге буря: у-у-у! Ну будто, говорит, медведь на всю тайгу ревет: у-у-у!

Дядя Костя слушает и думает про себя: «Лучше б я его убил, чем без глаз оставить». Такая, говорит, на него тоска нашла, что хоть плачь. Жалко слепого медведя, аж, говорит, сердце стиснуло. В тайге буря, ветер, дождь, а медведь идет, наверно, шатается, об стволы, говорит, головой бьется, морду лапой раздирает…

— Слепой же! — выкрикнул Жора.

— Ну, ты, не мешай, — сказал Славик, — дальше что?

— Все, — сказал Никита. — Дядя Костя больше ничего не рассказывал. Папка сразу же говорит: «Понятно, старик, понятно…»

— Конечно, понятно, — сказал Славик. — Чего ж тут не понять. Жалко медведя…

— Сперва он, конечно, был страшный, — рассудил Жора, — а вот потом… А вот потом его здорово становится жалко… Ну прямо как себя.

— Даже больше, — сказал Никита.

— Ну, себя-то жальчей, — сказал Витя.

— Себя все-таки жальчей, — подтвердил Карапузо.

— Дядя Костя еще потом сказал, что, может, медведь и не хотел его задрать, когда выскочил из кустов, может, он его просто прогнать хотел…

В этот момент неподалеку кто-то свистнул. Ребята оглянулись. По-тропинке к ним шел Генка. Он свистнул еще раз, будто страшно удивившись, и спросил:

— Слава, ты чего здесь делаешь (мол, с этими…)?

— Да так, — сказал Славик, поднимаясь, — ничего…

Генка остановился напротив Никиты.

— Дать бы тебе полагалось… — сказал он неопределенно. — За то дерево… — Генка разглядывал задравшего к нему голову и часто моргавшего Никиту, словно примериваясь.

— Он еще про медведя рассказывал, — неожиданно вставил Славик, — тоже ему жалко…

— Вот он еще пожалеет кого-то, — пригрозил Генка, — его самого тогда жалеть придется. Пошли отсюда!

Славик зашагал за Генкой прямо по бурьяну: тропинка для двоих была узка. Команда молча смотрела им вслед. Славик не оглянулся.

Это было в воскресенье, а во вторник Никита заболел: ангина. И пролежал дома полторы недели. Температура была высокая, Никита похудел еще больше. Вышел после болезни во двор, а там Карапузо:

— А у нас новый командир! — завопил он радостно. — Слава командир! Он полковник. А я уже — младший лейтенант. Я погоны уже сделал. А Витя — капитан. Ты заместителем Славика будешь, ты ведь болеешь часто…

Никите вдруг стало жарко, и он сел на скамейку.

— Мы теперь в войну только играем, — рассказывал Карапузо. — Знаешь, как интересно…

— А деревья, — спросил Никита, — а деревья вы охраняете?

— А зачем? — так же радостно ответил Карапузо. — Это должен дворник, а не мы. Мы — военные. А ты когда придешь?

— Я, — Никита вдруг поперхнулся, — я еще болею. Я просто так вышел. У меня — смотри — рука еще дрожит. — Никита вытянул руку, рука дрожала.

— Действительно, — сказал Карапузо. — Но ты приходи, когда выздоровеешь. Нам заместитель тоже нужен.

Тоже…

— Пока, — сказал Никита тонким голосом. Он встал и, чувствуя, что случилось непоправимое, пошел к своему подъезду.

Вот тогда-то он и увидел впервые разрыв-траву.

А вечером, намаявшись и находившись по комнатам, Никита написал письмо команде. Вот оно — такое, каким вышло из-под его пера:

Письмо Никита сунул под подушку. И долго лежал, глядя в потолок, и все хотел и все не мог заснуть.

Уснуть хотелось — во сне он не будет думать ни о Славике, ни о Карапузо, который не понял даже, что на самом деле произошло.

А как же Витя и Жора? Они, выходит, тоже не поняли? И никто ничего не сказал? Никто не воспротивился?..

Никита ложился и на правый бок, и на левый, и утыкался лицом в подушку, а сон все не приходил.

Надо думать о чем-нибудь другом.

Что-нибудь представить себе и думать. Никита перевернулся на спину, вздохнул поглубже и уставился в потолок. На потолке играли тени листьев каштана, который уже вырос выше фонаря.

Из угла, из темноты, на самую середину потолка вдруг вышел танк. Он качнулся и замер. Это был вражеский танк. Он без спроса вошел в его комнату. Никита замер.

Это было как во сне. А может, это и был сон?

…Однажды Вояки-из-вояк, чтобы победить другие народы, отлили из множества своих танков один — самый большой в мире Танк. Он был величиной с гору, и ему не страшны были ни мины, ни снаряды, а гранаты были для него все равно что горох. На его башне был нарисован крест.

Этот танк победил многие народы, завоевал многие страны.

Он остановился посередине завоеванной страны и так и стоял — неподвижный, только башня его поворачивалась во все стороны, угрожая огромным дулом всем, кто мог подняться против него, да время от времени ворчал могучий его мотор, чтобы не заржаветь в бездействии.

Целая армия жила в танке, редко показываясь на поверхности, редко выходя на землю: командиры боялись за своих солдат и не очень-то выпускали их из Танка.

Стоял Танк, стоял, и вот ветер стал наносить на его броню все больше пыли. Сперва ее сметали и смывали, а потом стали это делать все реже и все неохотнее, потому что, во-первых, Танк всем казался неуязвимым, а во-вторых, армия, бездействуя, просто-напросто обленилась.

А потом ветер принес и бросил в пыль на Танке травяное семечко. Пошел дождь, смочил пыль, и семечко проросло. Зеленый росток вытягивался вверх, — а вниз устремился корешок.

Корешок искал место, куда бы углубиться, и нашел щель в броне.

Росток превратился в стебель с листьями и скоро выпустил цветок.

А корешок пробился сквозь щель внутрь Танка.

И один солдат увидел его и крикнул:

— Эй, здесь что-то появилось!

К нему подошли другие и стали рассматривать корешок. И солдат сказал:

— У нас здесь корешок, а цветок-то — там! — Я и показал наверх, где вместо неба над солдатами была толстая броня.

И все солдаты подумали: мы — здесь, где корешок, а цветок — он там, снаружи, где солнце и ветер, и дождь, и синие грозы, где цветы и деревья и трава, цвета которой они почти уж и не помнят.

Все больше и больше корешков пробивалось внутрь Танка, все больше цветов расцветало на нем, и все больше хотелось солдатам наружу, но они не смели пока сказать об этом своим офицерам.