Том 7. Приключения Таси

— Странно, гуси мало спят! — насмешничала Карлуша.

— Да разве я гусь? — захлопала глазами Машенька.

— Нет, ты другое! — лукаво усмехнулась Ярош.

— А что же?

— Гусыня! — отозвалась Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

— Ну, уж вы скажете тоже! — обиделась Машенька — Гусыня-то глупая…

— А ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, — тараторила Ярош.

— Не трогайте ее, девочки, — остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

— Что с тобой, Дуся? Что с тобой? — всполошились все.

— Голова болит ужасно, — пожаловалась Горская.

— А все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, — мечтательно сказала Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

— Не украдут, — с сожалением произнесла Галя Каховская.

— Очень глупо желать неприятностей вашему директору, — заметила Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести, причиненные им пансионерками.

Тася вскочила на стул, оттуда на стол.

— Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы — в чем заключалась ее выдумка — Тася не отвечала ни слова.

Большой колокол находился в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукою достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер решила действовать. Когда девочки улеглись спать, она из дортуара босиком пробралась в переднюю. В руках Тася держала полотенце. Добравшись до места, где висел колокол, Тася вскарабкалась на трюмо, стоявшее в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. Язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася снова вернулась в дортуар.

Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в прихожую и стала дергать за веревку колокола.

Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

На больших столовых часах пробило восемь. Необычная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и, наконец, девять. Прежнее невозмутимое спокойствие.

В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был прийти учитель немецкого, к младшим — священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

Учитель и священник, впущенные Маврой, вошли в зал и были удивлены необычной тишиной.

— Можно подумать, что пансион вымер! — произнес учитель Штром, худой, длинноволосый немец.

— Н-да, подозрительно что-то! — согласился батюшка, отец Илларион.

— Странно! Слушай, голубушка, — обратился Штром к Мавре, — что у вас, все благополучно?

Та радостно закивала головою, не расслышав того, что говорит учитель.

— С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, — весело затараторила она.

— Какие котлеты? — недоумевал Штром. — Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? — снова спросил он кухарку.

— Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, — обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают — готовы ли пансионерки.

— Мы подождем, не надо! Не надо! — махнул рукою Штром.

Тут уж Мавры счастливо разулыбалась.

— На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, — и, низко кланяясь, она поплелась в дортуар звать пансионерок.

Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, спали и Орлик, и Анна Андреевна, спала Сова в своем «дупле», как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом — спали все.

Колокол не звонил в это утро.

Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать:

— Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

Пансионерки вскочили, перепуганные.

— Пожар? Горим? — спрашивали они, на что Мавра отвечала:

— Да, да, в зале!

— Пожар в зале! Ужас! Ужас! — визжали девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.

Из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, а из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, вскрикивая:

— Где пожар? Что такое?

Прибежал Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и все обстоит благополучно.

Вдруг в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи освободить медный язык от полотенца, теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.

В этот день никто не жаловался на усталость, и у Дуси Горской прошла головная боль.

Кто был причиной беспорядка — так никто и не узнал. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.

Кошечка была очень хорошенькая. Представьте себе длинное гибкое тельце, покрытое золотистой шерстью, а вдоль спины шла узкая темная полоса. Умные зеленые глазки с поминутно расширяющимися зрачками и умильная мордочка, из которой по временам высовывался острый, как жало, розовый язычок. Само имя ее, Милка, как нельзя более подходило зверьку.

Милку привезла в пансион Карлуша, и прелестная кошечка составляла радость и гордость девочки. Не было худшей обиды для Карлуши, как задеть ее любимицу. Милку подарил Карлуше ее отец, который вскоре после этого умер и не мудрено, что маленькая горбунья всем сердцем привязалась к его подарку. Милка спала в дортуаре в постели девочки, ела из одной тарелки с нею и бросалась со всех ног навстречу Карлуше.

Орлик разрешил держать кошку обиженной судьбою девочке.

И вдруг Милка пропала. Пропала бесследно. Ее искали всюду: и в кухне, и в дортуаре, и в классной. Малютка, или Ниночка Рузой, которая, по словам Красавицы, могла забраться даже в наперсток, по причине своего маленького роста, влезла в буфет и обшарила там все полки, стараясь найти Милку, которую любили все без исключения — и воспитанницы, и начальство.

Карлуша плакала. Остальные ходили, понуря головы; даже Настасья Аполлоновна меньше сердилась на девочек и реже покрикивала на них из уважения к общему несчастью.

Одна Тася была весела по-прежнему. Дело в том, что Тася поссорилась недавно с Карлушей.

Маленькая горбунья в совершенстве говорила по-французски и по-немецки. Тася тоже очень недурно владела тем и другим языком. М-lle Орлик, дававшая уроки языков в пансионе, ставила еженедельно отметки по этому предмету. У Таси оказалась на этот раз отметка значительно хуже, чем у Карлуши.

Карлуша не могла не уколоть этим Тасю.

— Ах, ты, француженка! — усмехнулась она, — а еще хвалилась, что лучше всех нас знаешь по-французски.

— И знаю! — огрызнулась Тася.

— Ну не очень-то велико твое знание!

— Отстань! — и Тася толкнула девочку.

— Не смей толкаться! — рассердилась та.

Тогда Тася толкнула Карлушу вторично.

М-lle Орлик видела эту сцену.

— Стогунцева, подойдите сюда, — позвала она Тасю.

— У нас не принято толкаться в пансионе. Это доказывает вашу невоспитанность. Поэтому не угодно ли будет вам в наказание выучить немецкие стихи, пока дети будут совершать послеобеденную прогулку.

Это было строгое наказание, так как девочек водили гулять по лучшим улицам города, а иной раз в городской сад, где всегда играла военная музыка и где было шумно и весело. Тася очень любила такие прогулки.