Каспар, принц котов

Сверху я видел пассажиров третьего класса, толпящихся на нижней палубе в кормовой части судна. Это общество мне больше подойдет, подумал я, там мне будет безопаснее. Туда я и направился. Я снял куртку и шапку посыльного и, пока никто не видел, выбросил за борт, потом перепрыгнул через загородку и постарался как можно надежнее затеряться среди пассажиров нижней палубы.

К этому времени мы уже вышли в море, английский берег быстро исчезал за горизонтом. Море было гладкое и спокойное, как серебристо-синее озеро. Никто не обращал на меня внимания. Пассажиры веселились вовсю, и до меня никому не было дела. Стоило только посмотреть и послушать, как становилось ясно, что в третьем классе собрались люди со всего света. Здесь были ирландцы, китайцы, французы, немцы, американцы и немало лондонских кокни. Я уже чувствовал себя гораздо спокойнее. Я спустился в трюм и после долгих поисков нашел наконец свободную койку в спальном помещении. Там было несколько человек, но они почти не обратили на меня внимания.

Я лежал, закинув руки за голову и закрыв глаза, слушал, как работают пароходные двигатели, чувствуя, как стук их отдается во всем теле, и теперь уже твердо веря, что все хорошо, и тут-то все сделалось очень плохо.

Я услышал голоса, громкие голоса, начальственные. Я открыл глаза и увидел двух матросов, которые шли между койками.

— Мы ищем безбилетника. Не видали? Такой парень, вроде как японец. — Один из них остановился у стола, где несколько человек играли в карты. — Он тут не появлялся? Щуплый такой парень. Мы знаем, что он где-то тут.

Наверное, все бы обошлось, если бы я не запаниковал. Я мог бы просто притвориться спящим. На японца я не похож. Они бы меня не тронули. Но я не успел этого сообразить. Я вскочил и побежал. Они кинулись за мной, крича, чтобы я остановился. Я несся по трапу, прыгая через три ступеньки. Выскочив на палубу, я спрятался в первом попавшемся месте — это было самое очевидное и, понятно, самое дурацкое место, какое только можно выбрать, — спасательная шлюпка. Внутри я увидел японца: он сидел в дальнем ее конце, подтянув колени к подбородку, раскачиваясь взад и вперед и грызя костяшки пальцев. Всего через несколько минут нас обнаружили, вытащили, как из мышеловки.

Не скажу чтобы матросы были уж очень ласковы, пока гнали нас через три палубы, но, по крайней мере, я видел, что сочувствие пассажиров третьего класса на нашей стороне. Свист и насмешки относились скорее к нашим сопровождающим, чем к нам. Нас обоих доставили к капитану — его звали капитан Смит, — перед ним стояли еще трое. Так что нас, безбилетных, оказалось пятеро: итальянец, почти не говоривший по-английски, японец и трое англичан, включая меня. Сидя за своим столом, капитан устало смотрел на нас глубоко посаженными грустными глазами. Его окладистая борода и спокойные манеры придавали ему вид самого настоящего капитана. Он не ругал и не поносил нас, как это делали матросы.

— Что ж, мистер Лайтоллер, — сказал он, обращаясь к стоящему рядом офицеру, — как видите, пятеро. Не так много, как я опасался. Ну, что будем с ними делать? Как полагаете, где они нам всего нужнее?

— Внизу, в машинном отделении, капитан, — ответил офицер. — Нужны кочегары. Нам не хватает по меньшей мере дюжины кочегаров. И если вы хотите идти полным ходом, как говорите, и пересечь океан в рекордное время, как говорите, они нам очень пригодятся внизу. Тощие они, конечно, и хилые, но тут уж ничего не поделаешь.

Капитан посмотрел на меня.

— Зачем ты это сделал? — спросил он.

Я сказал ему правду — часть правды, по крайней мере:

— Не хотелось уходить с судна, сэр. Оно такое красивое, да говорят, еще и очень быстрое. Я никогда прежде не бывал ни на одном судне.

— Ну, я-то бывал, сынок, — рассмеялся капитан. — На многих. И ты прав — оно быстрое, быстрее на свете еще не было, а главное — непотопляемое. Очень хорошо, мистер Лайтоллер, пристройте этих людей отрабатывать свой проезд в Нью-Йорк кочегарами. Это будет жаркая и тяжелая работа, джентльмены, но за это вас будут неплохо кормить и заботиться о вас. Уведите их.

Так начались три дня самой тяжелой работы за всю мою жизнь. Никогда мое тело не болело так сильно — каждая кость, каждая мышца, каждый сустав. Никогда не было на руках таких кровавых волдырей — на каждом пальце. Никогда я не работал в таком пекле, не бывал так грязен, так убийственно, страшно измотан. Все кочегары были сильные мужчины, рослые, мускулистые и жилистые. Среди них, обнаженных по пояс, я чувствовал себя воробьем в окружении орлов. От оглушительного грохота двигателей закладывало уши, жар от топки опалял кожу. Но, несмотря на все тяготы, я никогда еще не работал с такой радостью и таким подъемом. Всякий раз, поднимая взгляд на громадные котлы, на огромные движущиеся поршни, я дивился им, дивился мощи и красоте того, что вижу. И — хотите верьте, хотите нет — когда в этой адской жаре я час за часом швырял лопатой уголь в топку, только одна мысль помогала мне держаться: это я, Джонни Трот, заставляю работать эти мощные двигатели. Я не был больше мальчиком на побегушках. Я был мужчиной среди мужчин, и наши мускулы давали жар котлам, которые давали силу двигателям, которые вращали винты, которые несли через Атлантику самое быстроходное судно, какое только видел мир! Я гордился работой, которую выполнял.

Мои товарищи-кочегары время от времени немилосердно потешались надо мной — я был рядом с ними младенцем. Я не обижался. Они так же потешались и над маленьким японцем, прежде чем оказалось, что как он ни мал ростом, а может перекидать больше угля, чем любой из нас. Его звали Мития, но мы все называли его Малыш Митч — он и правда был маленьким, меньше ростом, чем я. Может быть, потому, что мы оба были безбилетниками, а может быть, и потому, что были примерно одного роста, мы с ним подружились.

Он совсем не говорил по-английски, поэтому мы объяснялись жестами и улыбками и умудрялись хорошо понимать друг друга. Как и все остальные, всякий раз после смены я был черен с головы до пят. Но капитан Смит сдержал свое слово: о нас хорошо заботились. У нас было сколько угодно горячей воды для мытья, нас сытно кормили, у каждого была теплая постель. Я нечасто поднимался на палубу. Идти наверх было долго, и, когда у меня выдавался свободный час-другой, усталость моя была так велика, что я предпочитал просто поспать. Внизу, в машинном отделении, я не знал, день теперь или ночь, и меня это мало заботило. Я знал только работу, сон, еду, работу, сон, еду. Уставал я так, что даже не видел снов.

Когда я все же выходил на палубу, то смотрел на лунное море или солнечное море, и оно всегда было гладким, как пруд, и сверкало. Я ни разу не увидел ни одного судна — лишь бесконечный горизонт. Время от времени над палубами проносились птицы, а раз — ко всеобщему ликованию — мы различили вдали десятки прыгающих дельфинов. Никогда еще я не видел такой красоты. Всякий раз, как я поднимался на палубу, меня тянуло в ту часть судна, где располагался первый класс. Я подолгу стоял у борта, упрямо надеясь, что, может быть, увижу Лизибет, прогуливающую на поводке Каспара.

Я их так ни разу и не увидел. Но я думал о них, когда, обливаясь потом, бросал в топку уголь, когда лежал на койке между вахтами, когда смотрел на блестящее море. Я вновь и вновь пытался набраться храбрости, перелезть через загородку и отыскать дорогу к их каюте. Мне очень хотелось увидеть, как удивится Лизибет, узнав, что я на борту. Я знал, что она рада будет увидеть меня, что Каспар взмахнет хвостом и улыбнется мне. Но насчет того, как встретят меня отец и мать Лизибет, я совсем не был уверен. Я по-прежнему боялся, что они плохо обо мне подумают, когда узнают, что я поехал в Америку безбилетником. Я решил, что лучше подождать, пока мы прибудем в Нью-Йорк, а уж там я просто подойду к ним на причале — то-то они удивятся. Тут я и скажу им, что послушался совета Лизибет и приехал жить в Америку, страну свободных людей. И им совсем незачем будет знать, что я безбилетник.