Не спрашивайте меня ни о чем

— Добрый вечер, Иво! Это у тебя музыка?

— Да. Тебе не нравится?

— Ну что ты! Я потому только и вышла на балкон.

— Я сделаю погромче!

— Не надо. Как называется эта песня?

—  Энги. А поет Мик Джегер, Кэйс Ричард, Билл Уаймен, Мик Тейлор и Уот… Склероз чертов!

— Ты всех певцов так здорово знаешь? — Она почему-то продолжала улыбаться.

— Нет. Так, кое-кого. Тех, которые мне нравятся.

— Знаешь что, Иво, — вдруг тихо сказала она и посмотрела куда-то вдаль. Белокурые волосы падали ей на плечи. — Знаешь что, Иво…

— Нет, — ответил я.

— Если бы ты, Иво, знал…

— Не представляю, о чем ты.

— Иво, я выхожу замуж, — и она счастливо рассмеялась и откинула назад длинные светлые волосы.

— Брось ты! — удивился я.

— Ну да.

— Не хочется верить.

— Все говорят то же самое, — улыбнулась она. — Никто не верит. Говорят, молода еще. Куда было спешить: мол, еще намаюсь в замужестве.

— Кто так говорит? Мутерша или фатер?

— Подружки так считают…

— Не слушай их, — сказал я со знанием вопроса. — Дети любят, когда у них молодые родители. Они любят их больше, чем старых. Я об этом читал.

— Правда, Иво?

— А то как же! Головой отвечаю.

Сам, правда, так не думал. Не так я глуп, чтобы жениться. Когда-нибудь придешь домой ночью, и — бац! — жена скалкой по голове. Разве мало юмора на эту тему в журналах? Но у Аниты голова по этому поводу не болит. Скалкой-то охаживать будет она. Могу лишь выразить сочувствие ее будущему мужу.

Анита вдруг сказала:

— Они не знают Жоржа… Ты его, кажется, видел, Иво?

И голос у нее был такой, будто скорей Луна свалится на Землю, чем кто-то упустит возможность посмотреть на ее Жоржа.

— Я не знаю. Может, и видел, да не знал, что это он.

— Иво, если б ты только знал, как я его люблю! — сказала она неожиданно. — Ведь тебе об этом можно сказать, верно?

— Сама смотри, не знаю…

— Ты не такой, как другие…

Чего-чего, а этого я про себя не знал! Так какой же я?! Но она продолжала о своем:

— Ты ведь правда не станешь смеяться, Иво? И если тебе тоже станет смешно, тогда смейся тихонько. Ты не сердишься, Иво?

Конечно, я не сердился. С какой стати мне было сердиться? Ну и тут пошло. Каких только глупостей она не намолола! Ей-богу, роман, да и только! Говорит, она даже представить не может, чтобы вдруг Жоржа не стало, если бы он вдруг отдал концы, то и она не стала бы жить ни минуты или что-то вроде этого, что ей самой это кажется странным, но так уж оно есть, и она тут бессильна что-либо поделать, вот такая штука — настоящая любовь-то и т. д.

Насчет смеха она была права. Я с трудом удерживался, чтобы не прыснуть. От сдерживаемого смеха меня всего корчило, я извивался, но она не могла видеть моего лица, стоило мне чуть отклониться назад.

Потом она вдруг словно бы опомнилась и взглянула кверху. Я принялся кашлять, потому что подавилсясигаретным дымом.

— Иво, а тебе это не кажется странным?

Понятно, казалось, но я сказал:

— Ну что ты! Это естественно. Так и должно быть. Иначе и быть не может, раз вы любите друг друга. Ты видела фильм, помнишь, Ромео тоже хватил яду, когда Джульетта лежала в склепе, и как она потом себя кинжалом…

Я прикусил язык, до того это получилось вульгарно. Прозвучало почти как издевка.

— Иво, — слегка покраснев, сказала она, — я тут разного наболтала, но ты никому не рассказывай, ладно? Просто хотелось с кем-нибудь поговорить. И мы с тобой так давно знаем друг друга.

— Это верно.

— Ты не сердишься, Иво?

— Конечно, нет. У меня у самого иногда так бывает.

Она даже обрадовалась:

— Если тебе когда-нибудь захочется поговорить и никого больше поблизости не будет, мы могли бы с тобой поболтать.

Ишь, до чего додумалась! Это о чем же я мог бы с ней болтать? Если бы по уши влюбился в какую-нибудь девочку, так ведь не пошел бы трезвонить об этом по свету! Идиотство! Этот Жорж совсем вывихнул ей мозги.

— Ну я пошла, Иво. Сегодня по телевизору будут передавать концерт Жильбера Беко. Будешь смотреть?

— Нет. Не люблю его.

— У него очень грустные глаза.

— Мне не нравятся его песни.

Она сказала, чтобы я слушал не чтоон поет, а какон поет.

— Надо будет попробовать, — сказал я.

— Спокойной ночи, Иво! — крикнула она.

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — сказал я, но все же не удержался: — Только не лупи Жоржа слишком сильно. Может быть сотрясение мозгов. Или сперва его застрахуй. Тогда выгодно.

— О чем ты говоришь? — не поняла она.

— Да так, — ответил я. — Спокойной ночи, Анита! И пускай тебе приснится Жорж.

Так и не поняв меня, Анита ушла в комнату и закрыла за собой балконную дверь.

Лента в магнитофоне кончилась, но я не шел ставить другую. Хотелось посидеть в тишине и подумать. О чем, я и сам не знал, просто мне хотелось побыть одному.

Закурил новую сигарету.

Мы жили в строящемся жилом массиве, и домов тут было еще не так много. Неподалеку от наших окон росли пышные ветлы, а за ними начинались частные домики. Сейчас мы жили вроде бы на окраине. Пройдет несколько лет, и тут будет город. Мне хотелось, чтобы все оставалось как теперь, но людям нужны квартиры. Я это прекрасно понимал. Таких, как Эдгар, еще много.

Солнце только что потонуло за горизонтом, и небосклон красиво заалел. Голые ветви ветел на алом фоне образовывали сложный орнамент. Откуда-то доносился собачий лай.

Земной шар вращался, я сидел на подоконнике и посвистывал.

И тут у меня вдруг снова перехватило дыхание, когда я представил себе лето. И я почувствовал, да, именно почувствовал, что оно не может быть похожим на прежние, что близилось нечто неведомое, волнующее и чудесное. И я ощутил себя стоящим на морском берегу летом, а вокруг вроде бы что-то готовится, что-то происходит, что-то свершается, но я стою один у моря, сейчас, в этот миг, стою здесь именно я; множество других людей стояло на этом же месте, и еще больше будет стоять, но в эту минуту стою я, я один, и море мое, и берег мой, и небо, и все — мое, и то, что было, и то, что есть, и, самое важное, то, что будет. Это мой миг между рождением и… другого уже не будет, возьми все, абсолютно все, не упусти, отведай, насладись им до последней капли, и можешь плакать или петь, другого не будет, когда захлестнут волны, о дальнейшем боюсь думать, когда солнце золотым глазом откроется во весь небосвод и потом, усталое, дымчато-багровое, сомкнет над собой веки моря, о дальнейшем боюсь думать, я лучше запущу на всю мощь магнитолу, и к чертям все грустные песни, пусть летят в пространство голоса Роллинг Стоунз, потому что теперь существую я, я есть, я есть, я есть, я есть, я есть, я есть…

Сердце мое дико колотилось от восторга, и это было отлично.

Я есть!

II

В больших домах ведь как: ты можешь прожить хоть сто лет, поближе узнаешь жильцов лишь нескольких квартир. Бегаешь вверх-вниз, ты, как чужой, проходишь мимо других, мимо тебя тоже идут чужие, в точности как на улице.

В нашем подъезде единственная семья, которую мы узнали получше, это Бриедисы. Правда, мы были знакомы и раньше, еще до того, как переехали в кооперативную квартиру, потому что жена Бриедиса работает вместе с фатером в АН, а я, когда был поменьше, тренировался у Бриедиса по баскетболу. Он тренер по баскету в детской спортшколе.

Их единственный отпрыск Айгар учится во втором классе. С мальчишкой им не повезло — малокровный. Хоть и говорят, что теперь эту болезнь запросто вылечивают и никаких последствий. Сейчас малыш в санатории. У них там прямо на месте есть своя школа, и учиться надо все равно, даже если болен. Дети там живут месяцами, и терять время из-за какой-то паршивой болезни было бы просто глупо. Но такому маленькому быть оторванным от дома тоже глупо, и мне жаль Айгара — он славный карапуз.

И должно же было еще совпасть так, что его родители получили туристические путевки на Карпаты, о которых давно мечтали, выкроили время, прикопили денег, а Айгар в санатории. И теперь вконец отчаявшиеся Бриедисы — родительские чувства боролись в них с желанием все-таки поехать на Карпаты — постучались в наши сердца и попросили, чтобы мы разок-другой навестили Айгара, пока они в отъезде.