Медведь и бабочка

СТАРАЯ ЯБЛОНЯ

Весной на выходе из леса заиграл овражек, и на слух было похоже, будто там лежит бутыль и вода денно и нощно проталкивается через её длинное стеклянное горлышко.

Нынче Алёша опоздал её послушать. Прибежал — тишина. Точится в травке безгласная вода, и деревья вокруг все зелёные.

Все, да не все. Старая яблоня с самых морозов стоит без единого листика.

— Помёрзла, голубушка…

Яблоню он знал с тех пор, как помнит себя. Какой бы год ни был — не было случая, чтобы она яблок не принесла. Оберут её всю, обтрясут прохожие люди, а придёт Алёша, в траве или на ветках, как за пазухой, найдёт яблоко, да не одно. На свет оно прозрачное, и в глубине родинкой просматривается сердечко.

— Помёрзла, голубушка!

Это уже не Алёша, а Алёшин отец сказал. Подошёл отец неслышно, в руках топор, постоял под яблоней, вздохнул и — топором на неё. Алёша поймал отцову руку:

— Не надо бы!

— Чего не надо бы?

— Рубить!

— Я, может, не рубить, — говорит отец в оправдание. — Я, может, постучать. Как она… простукивается. Вся помёрзла или не вся.

— Ты обушком стучи!

— А я обушком и стучу.

И постучал обухом по яблоне. Будто в забор постучал, в мёртвое дерево.

В весеннем лесу далеко слышно. Послышалось Алёше, что на кордоне разговаривают.

— Никак, бабушка Устинья приехала? — сказал он и впереди отца побежал домой.

Бабушка Устинья во дворе с Алёшиной мамой разжигала самовар. Она поцеловалась с отцом, хотела и Алёшу поцеловать, да он застеснялся и близко к ней не подошёл. Она не обиделась и сказала:

— Большенький какой!

— Нынче во второй класс пойдёт, — улыбнулась мать.

А отец спросил:

— Пешком, мама, шла?

— Да нет, сынок. Нынче у меня ноги не ходят. Я потому здоровая была, что к вам пешком хаживала… На буксире меня подвезли, на плоту по половодью. Я говорю: «Мужики, прогоните воробья: плот-то потонет!» Они засмеялись и говорят: «Мы от души посмеялись, и денег с тебя, баушка, не возьмём». И не взяли за проезд ни копейки. Самовар вскипел: где будем пить — в избе или на вольном воздухе?

— По мне бы так на вольном воздухе, — сказал отец.

Алёша с отцом из чулана вынесли стол, протёрли от пыли, водрузили на него самовар, вынесли стулья, и дотемна семья пила чай на дворе и разговаривала. Бабушка Устинья всё порывалась встать.

— Я чего-нибудь по дому поделаю! — говорила она.

— Сиди, мама, сиди, — успокаивали её Алёшины родители. — Какая у вас история с магазинной солью получилась?

— С магазинной солью? Это я над продавцом, над Афанасием, подшутила.

«Афанасий, — говорю, — в соседней деревне, в Тихонове, из магазина четыре тонны соли вывалили — полна червей».

«А у меня соли-то немного — четыре мешка».

«Много не много, а всё деньги».

«И не говори!»

«Я у тебя один мешок соли возьму».

«А три куда девать?»

«Ты скажи народу: беда, скоро на соль цены повысят».

Афанасий сказал народу, у него сразу всю соль и раскупили. Он мне — спасибо, а я ему — не за что.

«Как не за что? Разве в Тихонове соль не вывалили?»

«Зачем вываливать-то?»

«Ты же сама говорила: соль в Тихонове полна червей».

«Что ты, Афанасий, в самом деле! Где видано, чтобы в соли черви заводились!»

Обиделся он на меня и неделю со мной не разговаривал. А что я могу сделать, если он всё помалу продаёт, экономит и соль тоже. А мне тогда надо было много соли, на всю зиму засолку сделать!

Алёше за чаем хвоинка попала в рот, а он сидел и не выплёвывал её, горькую, — боялся пропустить хоть одно бабушкино слово. Много весёлых историй рассказывала она, а сама смотрела на Алёшу и на его родителей печальными глазами-. Алёша смеялся, где надо, и думал:

«Почему у неё глаза невесёлые?»

В избе он не заметил, когда уснул. Приснилась ему гроза. За окном мигало огненное око, отчего гром прокатывался от неба до земли, и гремела посуда в посуднике, и озарялась изба. Отец-мать сидели на одной кровати, бабушка Устинья рядом с Алёшей на другой. Она крестилась и говорила:

«Это большой гром, а это подгромовники, его дети».

Алёша прижимался к бабушке, к её тёплому боку и спрашивал шёпотом:

«Бабушка, зачем грому дети?»

«От них новые грозы пойдут».

«Самовар-то со двора убрали?» — в который раз спрашивала мать.

«Убрали, убрали! — отвечал отец. — В сенях стоит».

Утром проснулся Алёша и — сразу с постели. Бабушку бы не проспать, её истории. В избе ни души. Выбежал он на крыльцо. А оно чистое, белое. И стол посреди двора вымыт добела: ночью и вправду гроза была!

Загремела калитка: отец-мать идут.

— Проводили бабушку, — говорит отец. — Мало погостила. Кланялась она тебе, Алёша.

У Алёши губы прыгают:

— Зачем она приезжала?

— На нас на всех посмотреть. «Вдруг, говорит, помру и вас больше не увижу». — Отец посмотрел на небо и прибавил: — Никак, опять гроза собирается?

Вся эта неделя была с грозами, громами и подгромовниками, и Алёша сидел дома. Притихло — он босиком пробежался до овражка. В стеклянном горлышке пела грозовая вода, и по голосу её было понятно, что уходит она на убыль и недолго так пропоёт.

И вспомнил Алёша бабушку Устинью. Это она научила его слушать стеклянное горлышко — давно ещё рассказала про мужика-громовика. Весною или летом перед дождями ходит весёлый мужик по логам, по оврагам и в каждый самый малый ложок не забудет положить бутыль. Пусть поёт вода, людей веселит… Вот так, слово в слово, рассказывала бабушка Устинья. Как она сейчас? Увидится ли он ещё с ней?

А старая яблоня блестела, как новая, и одна ветвь её из трёх главных оделась листьями. Грозы ли разбудили её, или правду говорят люди, что после холодов нельзя рубить яблони: они не все, да отходят.

Дома Алёша рассказал об этом родителям. Мать с удивлением спросила отца:

— Ты её разве не срубил?

Отец обнял Алёшу:

— Он отвёл, заступник!

Ближе к осени, к школе, Алёша стал хуже спать. Не терпелось ему скорее сесть за парту, не мог дождаться первого урока. Накануне занятий он долго ворочался в кровати, ночью вышел на крыльцо и обмер.

Поляна и кордон были в лунном свете, как в снегу, и тень от стола посреди темнела темнее тёмного. И подумал Алёша, что после бабушки Устиньи они ни разу не собирались за этим столом, не пили за ним чай. Как вынесли его из чулана, так он и стоит тут. Постоял Алёша и пошёл досыпать остаток ночи: в школу ходят со свежей головой.

Вместе со школой пришли к Алёше новые заботы.

Однажды после уроков он возвращался домой и отдохнуть сел под старой яблоней. Сухо было и тихо, овражек не играл, и только Алёша собрался уходить, как рядом с ним с подскоком упало что-то тяжёлое. Яблоко! Алёша подобрал его, потёр о рукав, посмотрел на свет и в прозрачной мякоти его увидел сердечко — тёмную родинку.

Насобирал он яблок — полный подол рубахи, пришёл домой, а дома бабушка Устинья сидит с отцом-матерью и чай пьёт. Увидела Алёшу, обрадовалась:

— Иди-ка поближе, к свету.

Алёша тоже обрадовался.

— Бабушка, — сказал он. — Я тебе яблок принёс! Только ты гости дольше и не умирай.

И высыпал на стол все яблоки, какие у него были. Они запрыгали по столешнице, между чайными чашками, загрохотали весело, как подгромовники, и успокоились.

ЛЕДОХОД

Ночью на Каме дрогнул лёд и звёзды было густо высыпали над ней. Но ближе к полночи Кама задвигалась, задышала, звёзды померкли, как в банном пару, и в воскресенье собралось на её берегах много народу — ледоход смотреть.

В воскресенье Алёша с матерью были в прикамском городе — покупали обувь на лето и ледохода не слышали: в городе, пусть небольшом, своего шума хватает.

На главной улице они встретили знакомого грибника Андрея Ивановича Заиконникова, что бывал у них на кордоне. Шёл он в брезентовом плаще с балахоном и нёс длинный шест на плече.