Наш цвет зеленый

«Ничего, пройдет,-думал он.- Парень молодой, полон сил. Мало ли что случается. Выдержит».

Но с каждым часом больному становилось хуже. Он метался на постели в жару и просил только одно: пить…

Резкие порывы ветра, казалось, хотели в клочья разорвать зеленые флаги курильских сосен. Деревья стонали и свистели на этом пронзительном ветру. Дыбился волнами океан. Вот уже в четвертый раз выходил капитан Комар к берегу и мучительно вглядывался в свинцовый горизонт. Облака, распластанные над белыми гривами барашков, словно срослись с ними. Горизонт был неразличим, и, самое главное, там, на горизонте, не было видно ожидаемой помощи.

Капитан Комар поднялся на смотровую вышку. Металлические ступени лестницы казались ему ледяными. Ветер неистово свистел, цепляясь за стальную конструкцию. И, лишь попав га стекло наблюдательной будки, Комар почувствовал, что он может говорить.

- Ну как,- обратился он к рядовому Малюбину, дежурившему на вышке,- катера еще пе видно?

- Никак нет, товарищ капитан!-бойко рапортовал рядовой Малюбин.

Комар вновь спустился к больному.

Каким-то вторым чувством он понял, что Осипову совсем плохо. Небритое лицо его стало пепельным. Обтянутый нос, казалось, пожелтел. Пожелтели и губы.

Осипов дышал хрипло и порывисто. Он глотал воздух торопливыми глотками и, уставившись невидящими глазами в потолок, хрипло повторял:

- Пить… пить…

Катер появился под утро. Об этом событии доложил рядовой Малюбин. Он позвонил по телефону начальнику заставы и сообщил:

- На горизонте черная точка. Предполагаю, что это катер. Продолжаю вести наблюдение.

- Продолжать наблюдение! - коротко бросил капитан и почти выбежал из караульного помещения.

Ветер обрушился на него с неистовой силой. Октябрьский холодный, колючий ветер переменчивого по своему характеру Тихого океана.

Над «горячим» пляжем курился туман. Он стлался но песку, подгоняемый ветром. Длинный змей ребристых водорослей беспомощно расстилался по песку.

«Удивительная эта земля!»-думал капитан. Согреваемая вулканическим теплом песчаная полоса была, вероятно, единственным пляжем на земном шаре, где круглый год торжествует тепло. Даже зимой, когда двухметровый слой снега покрывает склоны сопок, и без того обглоданные ветрами ветви сосен трещат и ломаются под тяжестью снегопада, даже в эти дни прибрежный пляж разогрет, словно июльским солнцем.

Но сейчас капитану Комару было не до горячего пляжа. Капитан ждал врача, хирурга. Жизнь Осипова была в опасности. Больной ждал помощи.

Тупая накатная волна не подпустила катер к берегу. Глухо посапывая мотором, он болтался метрах в трехстах от ревущего волнами горячего побережья.

А ждать было нельзя. Хриплое дыхание Осипова стало прерываться. Глаза его закатились. Человек умирал.

Лишь через полтора часа по горло в ледяной воде, промокшие до нитки бойцы заставы на плечах донесли товарища до небольшого понтона, спущенного с катера. Понтон не раз заливало волной, и боцман отчерпывал воду торопливо и ожесточенно.

Больной, завернутый в плащ-палатку, был неподвижен. Хриплое дыхание едва срывалось с его губ. Палатка была мокрой и жесткой.

«Совсем как кровельное железо»,-почему-то подумал боцман.

Попасть на борт сторожевого катера было еще сложнее. Понтон бросало вверх и вниз метра на три. Было почти невозможно уловить то короткое мгновение, когда борт понтона и палуба катера сходились на одной линии. Но именно это мгновение и нужно было поймать, чтобы перебросить закутанное в плащ-палатку тело с понтона на катер.

Вот уже в сотый раз перед глазами боцмана и матросов мелькал черный борт катера. В красных спасательных жилетах, надетых поверх штормовых курток, матросы мучительно ловили то заветное мгновение, когда единым согласованным рывком смогут они передать больного человека в руки товарищей, также напряженно сжавшихся на борту прыгающего но волнам катера.

Одно неосторожное движение - и человек окажется в поде.

Где-то там, на берегу, усиленно всматриваясь в неистовую пляску катера и понтона, отданных стихии волн, стояла группа пограничников, доверивших товарища рукам врачей…

Наконец Осипова внесли в капитанскую каюту. Он лежал беспомощный, потеряв сознание, на мокрой плащ-палатке, которая служила ему и постелью, и защитой от водяных брызг.

«Неужели операция?»-мучительно думал старший лейтенант медицинской службы Леонид Богомолов.

Он внимательно ощупывал влажными от волнения пальцами упругий живот пациента.

«Перитонит»,- промелькнуло в голове у врача.

- Да, нужна немедленная операция. Пи секунды промедления.- Богомолов выпрямился и отошел в сторону.

«Вот оно, первое испытание в моей жизни»,- думал молодой врач.

Всего лишь пару месяцев назад он прибыл на базу. Да, не раз делал он решительное движение скальпелем над человеческим телом. Но это было в анатомическом театре, и человека тогда не было - перед ним было мертвое тело. А здесь…

Катер бросало из стороны в сторону. Волны хрипло накатывались на борт крохотного корабля, пытаясь опрокинуть его. Они глухо разбивались о палубу, и эти удары доносились в каюту, словно далекие удары гонга.

Раздумывать было некогда. Врач поймал на себе напряженные взгляды матросов. Они ждали. Они верили.

И тогда он почувствовал то пока еще неизъяснимое, по крепнущее ощущение уверенности, он понял: сейчас все зависит от того решения, которое примет он, еще безусый, неопытный, измученный морской болезнью военврач.

- Кастрюлю кипятку!-коротко бросил Богомолов.- Со стола все снять. Боцман, чистые простыни. Мыть руки… Валя, готовить инструмент,-почти грубо бросил он фельдшеру Федоровой.

И но тому, как молча и торопливо скрылся старшина 2-й статьи Павел Белов, и по короткому, как вспышка света, взгляду, брошенному на него матросами, Богомолов понял, что он поступил правильно.

Катер метался по волнам. Природа словно издевалась над крохотным суденышком, задавая ему невыносимую трепку. Вахтенный повернул судно носом навстречу волне и, стиснув зубы, таранил гребни набегающих валов. Судно выровнялось и, словно галопирующий конь, глухо плюхалось с волны на волну.

А в капитанской каюте происходило почти невероятное. Четыре матроса строго, словно но команде «смирно», стояли вокруг небольшого капитанского стола, придерживая обнаженное тело умирающего человека.

Никто не видел его лица, прикрытого маской. Валя Федорова, подтянутая, строгая, одетая в белый халат, в тонких резиновых перчатках, пыталась разложить на куске марли вынутый из кипящей кастрюли инструмент.

Стол, потолок, пол качались у врача перед глазами. Голова кружилась. Но какая-то железная, непоколебимая ясность вдруг внезапно охватила его сознание. Он даже удивился, откуда это пришло. Пришло впервые в его короткой жизни. И в еще более короткой хирургической практике.

- Пульс! - почти выкрикнул он.

- Учащенный,- басом ответил Белов.

- Скальпель! - прокричал Богомолов фельдшеру.

Холодный металл коснулся разгоряченного тела человека. Но

скальпель скользнул уверенно. Рука казалась Богомолову чужой. Она была холодна и спокойна.

И слово «щипцы» он произнес почти шепотом. Но матрос, стоявший возле кастрюли с кипятком, услышал этот шепот, несмотря на глухие удары волн и свист ветра над океаном.

Операция длилась полтора часа. Где-то в углу молоденький матрос Васильев, по-детски всхлипнув, осел на пол. Хирург не обратил на него внимания - и не такое бывало в анатомичке с молодыми студентами. Боцман Белов, до крови закусив губу, всматривался в открытую рапу на теле Осипова, не выпуская его пульса. Сердце билось учащенно, но билось, а это главное.

Богомолов действовал спокойно. Словно автоматически, двигались его руки, и в сознании его сама по себе возникала цепочка основных действий, которые он должен был сделать. Руки хирурга подчинялись этому внутреннему спокойному голосу, руководившему им.