Сиракузовы против Лапиных

— Посмотрите, как он мне грубит, — удивлённо сказала мама-Сиракузова. — Он мне так грубит… Пчёлы тебя никогда не кусали?

Всё мне стало ясно. Мало того, что она в кино нас не пустила, ещё хочет, чтобы нас пчёлы покусали.

«Самое время свет выключать», — подумал я.

— Зря ты ей нагрубил, — сказала Вера. — Может, их в кино пустили, чтобы обсохнуть…

— Пусть дома сохнут.

Мы словно чувствовали спиной обоих Сиракузовых.

— Теперь куда? — спросила Вера.

— На лодочную станцию, — ответил я.

Поскольку Сиракузовы находились в кино, значит, решил я, на лодочной станции нас не утопят.

Раньше, когда мы туда приходили, лодку нам давали, даже не спрашивая, хотим мы этого или не хотим; ясно было: хотим. Теперь же, едва мы приблизились, из-за берега вышел матрос Сёма и, зевнув, сказал:

— Всё, братцы, хана.

На Сёме была матросская тельняшка, полосы на которой шли почему-то вдоль, а не поперёк.

— Что — хана? — пугаясь, спросила Вера.

Мне доподлинно было известно, что она тоже собирается стать матросом и уже заранее изучила многие матросские выражения: например, «амба», «хана».

— А то и хана. Приказ вышел, — пояснил Сёма. — От вашего четвероюродного брата Коли. Лодку детям не давать. От воды держать их подальше.

Что-то внутри у меня дрогнуло, но я как можно спокойнее спросил:

— Приказ-то когда вышел?

— Сегодня. Утром, — уточнил Сёма. — Это, значит, когда вы в школе знаний набирались. Тут-то вас и подловили… — Но, увидев наши горестные лица, добавил: — Мне, конечно, не жаль: катайтесь… Но приказ есть приказ.

Он сказал это таким тоном, что сразу стало ясно: никогда прежде он никаких приказов не получал и теперь, получив, будет за этот приказ держаться.

— Ладно, Сёма, — сказали мы (мы действительно против него ничего не имели) и пошли вдоль берега, где за каждым встречным кустом нам опять чудились довольные физиономии обоих Сиракузовых.

Что ж, поработали они, надо прямо сказать, неплохо. В этом им нужно было отдать должное. Я даже не думал, что они смогут провернуть все свои угрозы за один день.

— В парикмахерскую пойдём? — деловито спросила Вера.

— Нет, — сказал я.

Во-первых, глупо являться в парикмахерскую стриженым, а во-вторых, даже если там ещё не побывали Сиракузовы, тётка Галина, увидав, что стричь нечего, законно скажет:

— А собственно говоря, зачем вы сюда пришли?

И невольно получится, что она заодно с Сиракузовыми. А мне и так было известно, что она подстригла уже и побрила (из-за биты) двух Сиракузовых, одного Каменева и одного Лапина.

Мы остановились посреди улицы, не зная, что делать дальше, и тут увидели знакомую машину: прямо на нас катил на своей «волге» дядя Борис.

— Останавливай его, — сказала Вера.

Я просигналил портфелем, и машина, скрипя и охая, остановилась.

— В чём дело? — высовываясь, спросил дядя Борис. Он был, как всегда, в кожаной тужурке, из-под которой выглядывал белоснежный воротничок; борода дяди Бориса подметала дверцу. — Говорите быстрее: я по вызову. Двойку получили? Поссорились?

— Хуже, — сказала Вера.

— Заговор, — уточнил я, влезая вслед за Верой в машину. — Это всё из-за Сиракузовых…

Вера уже перебралась, стукнувшись коленом о подъёмный винт, на переднее сиденье, и дядя Борис приказал ей потереть ушибленное место. Это была его любимая племянница, и он относился к ней даже лучше, чем ко мне.

— Они нам предъявили ультиматум, — пояснила Вера.

— Из-за палки? — сообразил дядя Борис. — Но ведь с палкой, по-моему, всё выяснено…

— Не всё, — сказала Вера. — И сегодня ультиматум уже начал действовать.

Тогда я, перебивая себя и Веру, объяснил ему, что за ультиматум предъявили нам Сиракузовы и как он уже начал действовать, и что за ультиматум предъявили мы, и почему наш ультиматум всё ещё не может начать действовать.

Дядя Борис вёл машину и, не перебивая, слушал, и мы уже начали думать, что он принимает нашу сторону и, если поднажать немного, поддержит наш ультиматум. То есть мы не надеялись, конечно, что он будет вместе с нами бегать по городу и выискивать, чем бы ещё уязвить Сиракузовых, но, уж во всяком случае, поддержит морально…

— Значит, война… — подъезжая к парикмахерской, сказал дядя Борис.

Машина остановилась.

— Война, — ответила Вера.

— Тогда тридцать семь копеек, — сказал дядя Борис.

— Что? — не понимая, спросила Вера и тоже, как дядя Борис, посмотрела на счётчик: счётчик, верно, показывал тридцать семь копеек.

— С вас тридцать семь копеек, — пояснил дядя Борис. — Вы, извините, воюете, а мне работать надо…

Признаться, такого его участия в нашем общем деле мы не ожидали. Негодуя, мы вышли и достали ему эти тридцать семь копеек. Он взял.

И тут из парикмахерской появилась тётка Галина, махнула нам рукой, на что мы категорически не ответили, села в машину и поехала.

— Пальто покупать поехала, — глядя ей вслед, сказала Вера. — С неё-то он не возьмёт тридцать семь копеек.

— Почему? — спросил я. — С нас-то ведь взял?

— Они, говорят, скоро поженятся, — подумав, пояснила Вера.

— Кто?! — не поверил я.

— Они. Ну, дядя Борис и… тётя Галина.

Это было уже чересчур, это как-то просто не укладывалось! Конечно, дядю Бориса она стригла чаще других, но…

— Брось врать, — сказал я. — Она держит их сторону, а он — нашу…

— Он уже перешёл на их сторону, — сказала Вера.

Она рассматривала своё колено, на котором скоро, вероятно, должен был появиться синяк.

«А ведь верно, — подумал я, — только что мы сами убедились, что он перешёл на их сторону…»

И мне стало грустно за дядю Бориса: мало того, что взял с нас тридцать семь копеек, но ещё и перебежал с этими деньгами на их сторону.

Теперь надо было думать не только о Сиракузовых, но ещё и о том, что делать с дядей Борисом.

3. Вот и мы начинаем действовать

Я пошёл к Ферапонту Григорьевичу и всё рассказал ему про дядю Бориса: мол, в то время, когда мы с Верой не покладая рук боремся за честь нашей фамилии и пытаемся разделаться с Сиракузовыми, дядя Борис вместе с машиной и нашими деньгами переходит на их сторону.

Ферапонт Григорьевич долго смотрел на меня, поражённый, вероятно, такой новостью, а потом сказал:

— Это ничего. Так надо. Так задумано. Мы взорвём Сиракузовых изнутри.

— Чем взорвёте? — ошеломленно спросил я.

— Дядей Борисом. — И, видя, что я ничего не понимаю, добавил: — Должен сказать, в борьбе чаще всего теряют, а мы почему-то, наоборот, приобретаем. Так вот, женившись на тёте Галине, а я полагаю, так оно и будет, он перетащит её на нашу сторону. Вернее, на вашу. Я ведь ни чьей стороне не принадлежу. Затем вдвоём они перетянут к вам Николая. И, таким образом, в ваших руках окажутся и парикмахерская, и лодочная станция… Ясно?

Это был воистину дьявольский план (только бы не прознали о нём Сиракузовы). Я так и сказал об этом Ферапонту Григорьевичу.

— А ты что думал? — улыбнулся он. — Только перетянув их всех на нашу сторону, мы добьёмся мира в нашем доме.

— Конечно, — сказал я, — не будет никакого смысла.

— И тогда мы все с новыми силами будем работать на благо любимого города и за честь нашей общей фамилии.

— Конечно, — сказал я.

И спросил, нельзя ли в первую очередь перетянуть на нашу сторону Михайлу Михайловича: это сулит нам всем неисчислимые выгоды.

— Думаю, из твоего предложения ничего не выйдет, — сказал Ферапонт Григорьевич. — Он учитель и не должен держать чью-либо сторону. А кроме того, он пишет историческую книгу — и ему не до вас…

— Он должен держать нашу сторону, — твёрдо сказал я. — Это ведь я нашёл его в Москве и перетащил в наш город. А если попробовать хитростью?..

— Ты полагаешь, он человек бесхитростный?

— Конечно, — сказал я.

— Сомневаюсь, — сказал Ферапонт Григорьевич.