Дуэль

Я захлопнул «Словарь» и уставился в окно. Там поздняя осень боролась за свою жизнь, пытаясь задержать приход зимы и посылая ей в попытке примирения свои желтые листья и серые облака. Зима, видимо, раздумывала, потому что первый зимний дождь еще не прошел. Я смотрел в окно, пытаясь собрать свои мысли. Со вчерашнего дня, с той минуты, когда Розенталь показал мне письмо Руди Шварца, моя жизнь стала какой-то странной и непредсказуемой. Я словно жил теперь сразу в двух, а то и в трех временах, в двух или трех странах. Как будто меня кто-то выхватил из моей обычной повседневности и перенес в другую, где были в ходу другие понятия и действовали другие законы.

Мне опять показалось, что у меня внутри проскочила какая-то важная мысль, но я не успел ухватить ее кончик, потому что вдруг увидел через окно знакомую маленькую фигуру. Перед зданием школы стоял Розенталь. Я бросился вниз по лестнице.

Ну конечно, он не случайно оказался здесь. Когда я остановился перед ним, запыхавшись, он грустно посмотрел на меня и сказал:

— Я пришел попрощаться.

Когда я услышал это, меня будто кто-то кулаком в живот ударил. Но я ничего не сказал, только пошел с ним рядом. На нем были тяжелый плащ и надвинутая на лоб кепка. Ветер крепчал и бил мне прямо в лицо. Небо совсем посерело.

— Я хочу сказать «прощай» всему этому городу, — снова заговорил Розенталь тихим бесцветным голосом. — Я хочу сказать «прощай» людям, с которыми был знаком, домам, в которых жил те тридцать лет, что провел здесь, всем перекресткам и закоулкам, которые фотографировал.

Я уже рассказывал вам, что он любил снимать старые дома.

— Может быть, не «прощай», — сказал я вполголоса. — Может быть, только «до свидания»?

— Нет, нет, — сказал Розенталь. — Я ведь тебе говорил, что на дуэли почти всегда кто-то погибает. Но даже если это я попаду в Шварца, а не он в меня, мне и тогда жизнь будет не в радость, ты ведь знаешь.

Я знал. Розенталь не способен был обидеть ни одно живое существо. Из-за этого, кстати, он и ходил всегда в кедах, а не в обуви, которую делали из кожи животных. И по этой же причине он был заклятым вегетарианцем. Он уже лет сорок не брал в рот ничего мясного.

Я сказал:

— Ну и что? А может, на этот раз вы оба промахнетесь.

— Дай-то Бог, — сказал он. — Но ты ведь помнишь — Шварц был чемпионом университета по стрельбе в цель из пистолета.

— С тех пор прошло пятьдесят лет, — возразил я.

— Да, конечно, — согласился он. — Но знаешь — злость иногда возрождает все наши былые уменья. Нет, друг Давид, он не промахнется.

Мы медленно спускались по тропе, ведущей к Сионской долине. Дорога шла между высокими голыми кустами терновника, оставшимися от давно миновавшего, умершего лета. В воздухе стояло какое-то смутное ожидание. Порывистый холодный ветер возвещал о приближающемся дожде, о тяжелых тучах. Кипарисы стонали под ударами ветра, и опавшие листья кружились по земле яростными желтыми круговоротами.

— Знаешь, я ведь жил с ней целых полтора года, — сказал вдруг Розенталь. Он остановился, поискал глазами подходящий камень и уселся на него. Камень был большой, и его ноги болтались в воздухе, как ноги ребенка на автобусном сиденье. Я сел рядом. — Нам было очень хорошо вместе и очень плохо. У нас была любовь, но мы все время ссорились. Наверно, мы были слишком похожими и слишком разными. Это не могло долго продолжаться. Я думаю, она вообще была из тех людей, которым суждено жить в одиночестве. Она была одинока, даже когда ее окружали люди. Ты хоть понимаешь, что я говорю?

О да. Теперь я понимал.

— Ей было хорошо со мной, но она говорила, что моя любовь ее душит, а ее любовь ей мешает. Лишает свободы. А этого она не могла вынести.

Он замолчал, растирая в пальцах листок шалфея. Потом понюхал свои пальцы. Он нюхал с большим наслаждением, и я обратил на это внимание.

— А потом появился Руди Шварц, — негромко сказал он. — Руди Шварц, которого я знал еще в Гейдельберге, в Германии. Высокий, красивый, сильный, как бык, и к тому же прекрасный танцор. Но глупый, как пробка.

Последние слова Розенталь произнес тихо, с горечью.

— Эдит увлеклась им буквально до безумия, — сказал он, стараясь сдерживать голос. С востока, со стороны голых холмов, медленно надвигались задумчивые серые тучи. — Я помню, она мне сказала, что со Шварцем ей удается хоть на время убежать от самой себя, от своих мучительных мыслей и того страха, который в ней постоянно гнездился. Я сгорал от ревности. Они танцевали вместе на вечеринках в Школе искусств «Бецалель» и проводили время в модных городских кафе, а я смотрел на них издали, и у меня в горле стояли слезы. Я видел, что ей все хуже. У нее в глазах появился какой-то странный, нездоровый блеск. И ее рисунки того периода, те, что сейчас висят в самых крупных музеях мира, они тоже стали какими-то болезненно извращенными

Он замолчал, вспоминая. Я с беспокойством смотрел на мрачнеющее небо.

— Потом она бросила Шварца и сошлась с кем-то другим, а там еще с кем-то. Она жила в постоянной гонке, словно бежала от чего-то. И в конце концов нашла того британского офицера и уехала с ним, унося в душе рану, боль и ненависть ко всему, что здесь. Под конец здесь обошлись с ней очень жестоко. Даже говорить не хочется…

Он снова замолчал. На этот раз он молчал долго. Потом заговорил опять:

— Перед отъездом она пришла ко мне попрощаться. Она была… как угасшая свеча. Совсем больная. Дала мне свой последний рисунок, где нарисовала свои глаза, и сказала, что другой рисунок, своего рта, подарила Шварцу. Она рисовала их, глядя в зеркало. Она сказала мне: «Я дарю тебе свои глаза, потому что ты разглядел мою суть и увидел ту настоящую Эдит, которая жила во мне внутри. А свой рот, который смеялся и целовал, это я отдала ему. Так что у вас вместе — вся я целиком…»

Теперь он говорил совсем тихим, отрешенным голосом:

— Когда она поднялась уходить, то коснулась пальцем моего лба — вот тут, между глазами. Ее палец был горячим, и я почувствовал, что меня как будто обожгло. Это было больше двадцати лет назад. Она сказала мне: «Эти рисунки — последнее, что я нарисовала, Генрих. Больше я не никогда притронусь к кисти. Я больше не могу рисовать». Я стоял перед ней с закрытыми глазами, и у меня на лбу горел ожог, точно клеймо, которое поставил ее палец. А когда я открыл глаза, ее уже не было.

Розенталь медленно качал головой, глядя перед собой невидящими глазами. Меня душила горечь, тяготил этот груз чужих и таких печальных воспоминаний.

И тут хлынул наконец наш первый зимний дождь.

Глава восьмая

ПРОЩАЙ, РОЗЕНТАЛЬ

Часы показывали двенадцать. Только что я распрощался с Розенталем. Никогда раньше я не прощался так с кем-нибудь. Даже когда Элиша уезжал в Хайфу, я знал, что он когда-нибудь вернется в Иерусалим и, уж во всяком случае, мы с ним сохраним связь, по крайней мере в письмах. Но на этот раз я прощался с человеком, которому, скорее всего, предстояло умереть. Это было совершенно невообразимо. Я просто не мог себе этого представить. Шел дождь, но я так и продолжал сидеть на камне. Розенталь с удовольствием втянул в себя влажный холодный воздух и сказал:

— Первый дождь…

А я подумал про себя… ну, вы сами понимаете, что я подумал. Как бы этот первый дождь не стал для него и последним.

Я уже не пытался убедить его отказаться от их затеи, отменить эту нелепую дуэль. Я не напоминал ему снова и снова, что мы находимся не в Иерусалиме 1946-го, а в Иерусалиме 1966 года. Все это он прекрасно знал и без меня. Ведь он сам вчера вечером сказал мне:

— Что за невежественный дикарь этот Шварц! Ему кажется, что мы всё еще находимся в Германии начала века!

Но при всем том я и сам понимал, что сейчас уже невозможно отменить то, что решено. Шварц бросил ему вызов, и Розенталь не мог от него уклониться.

— Все мои друзья будут крайне удивлены, если услышат, что я отказался от дуэли, — снова сказал он. Розенталь имел в виду своих товарищей давних лет, тех стариков, с которыми проводил вечера в кафе «Коралл» и вместе с которыми основал патруль для охраны памятных мест Иерусалима. — Они будут презирать меня, — повторил он.