Глина, вода и огонь

А Бетгеру дрезденский фарфор счастья не принес, принес беду. Со всеми ли своими открывателями фарфор расправляется так жестоко?

Дождь не переставал. В комнате протекал потолок, под поток поставлено было ведро, капли били о жесть невыносимо. В амбаре двое мужиков, вручную вращая жернов мельницы, пели тоскливую протяжную песню. Ивана Черного, старика, определенного по разрисовке порцелина, били батогами за то, что от великого старания медленно работал, когда велено было спешить. Сидел старик на цепи, рисовал золотые и пурпурные розаны величиною с горошину кисточкой толщиною в волос.

Виноградов придвинул тетрадь. Запись надо было сделать о свойстве глины-«мыловки», серой и бледно-зеленой, которую Гунгер велел везти из-под Гжели.

Виноградова за границей чему только не учили, только про фарфор разговора не было. А учили математике, механике, гидростатике, гидравлике, рудокопному искусству и маркшейдерскому делу [109]. Хорошо он знал свойства камней и глин, что составляют землю, на которой стоит мир. Был в том какой-то смысл, что простая земля и ее грубые дети — камни дают от себя частицы, из которых образуется светлейшее и чистейшее вещество — порцелин, нежный, тонкий и легкий, будто он рожден в заморской раковине, как жемчужина, выношенная под перламутровой скорлупой.

В детстве, в Суздале, в доме отца-священника, он и не слыхал про то, что есть на свете фарфор. Ложки были деревянные, кружки серого олова, еду на стол мать ставила в глиняных прочных горшках, в толстых мисках, потемневших и лоснящихся от долгого употребления в хозяйстве. Квас к столу был в затейливом желтом кувшине на птичьих ножках, с гребнем наверху фасонной ручки. А тяжелый — вроде чугунный. В Суздале делали такие кувшины, и был на них спрос. Но больше хозяйки старались покупать посуду привозную, на ярмарке, куда везли глиняную утварь из Гжели. В детстве бывал он на ярмарке и хоть смутно, но помнит толпу, гул голосов, баб в черных платках, что, присев на корточки, щелкают по звонким глиняным бокам кувшина.

Из Гжели горшки приезжают на повозках, укутанные в солому, как в шали… Рыжие лошади томятся от безделья и от множества людей, от нечего делать сжевывают с соседних телег белую солому. Подле телег, прямо на земле, толпятся крынки, горшки, кувшины, похожие на карликов, — крепкое, деловитое племя, маленький народец, вышедший из земли, где его глиняное царство, на парад, показать себя людям.

Продавали на ярмарке тогда свистульку — глиняную птицу; обожженная глина была разрисована большими пятнами.

И не скажешь, что та свистулька — родная дрезденскому порцелиновому богу Вакху, который стоит на полке, подле немецких книг.

Проверить надо бы еще, какие в Гжельской волости есть глины.

Гунгер порцелина сделать в России не смог и был отпущен за границу, домой. Виноградов был назначен директором фабрики, и барон Черкасов, надзиравший над фабрикой, сказал Виноградову, что со свету сживет, если он, Виноградов, дела порцелина не наладит.

Виноградов искал, собирал, вычислял необходимое для фарфора [110]. Фарфоровые изделия нужно было обжигать в глиняной посуде, кожухах-капселях.

Капсели в жару трескались, приходилось искать для них другую глину. Дрова для обжига подходили не всякие, надо было искать, какие дадут нужный фарфору жар.

Фарфоровую вещь Виноградов медленно просушивал, потом обжигал несильно. После окунал в чан с глазурью и обжигал на большом огне снова, потом давал Ивану Черному расписать красками.

Главное же было — составить фарфоровое тесто. Глину Виноградов нашел в Гжели другую — песчанку, зернистую на изломе и богатую песком и кварцем. Песчанку придумал он прокаливать, прежде чем замесить в тесто.

Кварц, белый, чистый, просил везти с олонецких заводов, и толкли его в ступе не железными, а кварцевыми пестами. Из олонецких же земель привозили камень для мельничных жерновов.

А из-под Казани везли алебастр. Определил Виноградов — лучше изо всех минералов, что есть в России, плавится алебастр [111], заливает глиняные поры, как жидкое стекло.

Скрипели по дорогам подводы, стекались отовсюду: с Севера, из-под Москвы, от Казани — к фабрике.

Мужики, в армяках, в высоких — ведром — шапках, кричали на лошадей, согреваясь, хлопали рукавицами, колотили в фабричные ворота. А там, за деревянным частоколом, в деревянной избе с худой крышей, Виноградов у маленького оконца смотрел на свет, довольно ли прозрачной получилась чашка. Получилась не толще дрезденской, не грубее китайской.

Фабрика стала выпускать сервизы, табакерки, фарфоровые футляры для ножниц и щеток. Сделаны были фарфоровые шахматы, весьма причудливые, и различные фигурки: китайцы и негры.

Изготовили на фабрике еще одну фигуру: бога Вакха, точно такого, какой стоял у Виноградова на полке и был подарен ему на «счастье», и Иван Черный расписал его, ни в чем не уступив дрезденскому художнику, но не устоял и лицо богу Вакху нарисовал иное. Бог Вакх лицом стал похож на Иванова внука, жившего в услужении в Петербурге и приезжавшего к деду на пасху.

Сам Виноградов сделал еще чашу с лепной гирляндой по бокам, где шли розы и листья, вылепленные в толщину настоящих.

И еще табакерку — плоскую фарфоровую коробочку с крышкой. На крышке нарисовал старик Черный красками картину: мопсы. Белые мопсы с черными мордами сидели чинно, как вельможи, один мопс гляделся в зеркало и видел там мопса.

Табакерку Черкасов подарил императрице, сказав, что подарок от него. Императрица Елизавета Петровна [112] табакерку с мопсами полюбила и показывала ее саксонскому посланнику.

Посланник табакерку и мопсов очень хвалил, хотя и не верил, что в России, стране темной и дикой, сделана вещица столь изящная. Думал: не иначе, хитрый Черкасов тайно заказал ее в Дрездене и выдал за русскую, чтобы похвастаться, как у него налажено дело порцелина. А кроме Дрездена, думал посланник, нигде не смогут сделать такой отменный фарфор и такой отменный рисунок, только что еще в Китае.

И не узнал саксонский посланник, что мопсов писал мужик по фамилии Черный, битый батогами и сидевший на цепи за нерадивость, а сделал табакерку Дмитрий Виноградов, ученый и художник, которого все еще вспоминают немецкие профессора, потому что редко встречается такой ум, знания и таланты в одном человеке. Батогами его, правда, не били, но на цепи держали.

Давно уже был он болен, чем — неизвестно, и сам думал, что название его болезни — тоска.

Радоваться бы ему, что сделал фарфор, но с тех пор как фарфор получился, жизнь пошла совсем худо, за ворота фабрики он уже выйти не мог и жил как в тюрьме.

И вспоминал он часто: в детстве рассказывали в Суздале, что если на Руси мастерам-каменщикам приходилось строить красивый храм, глаза им выкалывали и ломали руки, чтобы не сумели они когда-нибудь еще построить столь же необычайное сооружение.

От таких мыслей он пил, чтобы отогнать тоску, — тоска не отпускала.

Черкасов велел жалованья Виноградову не давать. Сидеть бы Виноградову в своей лаборатории впроголодь, если б старуха, жена Ивана Черного, не носила ему потихоньку хлеб, сало или пирог с рыбой, пряча сверток под большим черным платком; узнали бы, били бы старуху.

На цепи сидел Виноградов, чуял близкий конец и пляшущими, толпящимися буквами спешил кончить записки: «Обстоятельное описание чистого порцелина [113]». Он знал все о фарфоре, его прихоти, капризы. Фарфор был привередлив. Фарфор был требователен ко всему: к своим создателям, к глине, к воде, к температуре. Вода, земля и огонь должны были трудиться над его сотворением, а больше всего — тот, кто создавал его. Виноградов знал свойства фарфора. А в приступах тоски подозревал за ним еще и свойство, которое страшился бы записать даже в бреду: был фарфор беспощаден к своим творцам.