Волшебные руки труда и науки

Каждый день в гости к книгам приходят люди. Они ведут себя, как и полагается гостям, вполне прилично. Не мусолят, не слюнявят и не загибают страниц. Разговаривают шепотом. Осторожно ступают, стараясь не стучать по полу каблуками.

Все, что хранят книги между толстыми и тонкими переплетами, принадлежит людям. Стихи и драмы, математические формулы и рассказы о звездах, деревьях, горах, океанах… Вся великая мудрость собрана в книгах. И все это для людей.

Книги хорошо понимают свою роль и потому терпят присутствие человека. Но предпочитают они все же те часы, когда дом их пустеет. Над столами, где до позднего вечера склонялись читатели, гаснут лампы.

Наступает ночь. Книги вздыхают полной грудью.

— Хорошо… — говорят они мечтательно. — Прохладно, тихо… Можно повспоминать, перекинуться словом с соседями, а то и просто подремать…

У каждой книги свой характер.

Есть книги, похожие на угрюмых молчунов.

Ох как с ними трудно общаться! Они неохотно расстаются со своими тайнами. Посвящают в них только самых терпеливых, самых настойчивых. Тех, кого не отталкивают мелкий шрифт или непонятные слова.

Но есть книги чересчур разговорчивые, даже болтливые. Раскроешь такую, и она тотчас тебе все-все расскажет. Иногда и то, что ты и сам давно знаешь.

В общем, книги — как люди. Со своими слабостями и достоинствами.

В книжном жилище не бывает случайного соседства. На одних полках собраны книги, рассказывающие, к примеру, о гейзерах или землетрясениях. На других — о подводных растениях. На третьих — о строительстве мостов.

И получается, что у соседей общие интересы. Можно в тихие ночные часы поговорить друг с дружкой.

Не буду рассказывать, как мне удалось попасть сюда ночью. Пусть это останется моим секретом…

Но как бы там ни было, я оказалась свидетельницей и даже участницей одной из происходящих здесь бесед.

Весь день до этого я сидела в комнате, где на полках собраны книги о книгах. Я листала толстые ученые тома, читала описания старинных и современных печатных станков, рассматривала изображения разных шрифтов, чертежи и гравюры.

Становилось темно. Возможно, от утомительного чтения я задремала. Но, клянусь вам, всего на одну минутку! Открыв глаза, я увидела, что за соседним столом сидят люди.

Меня ничуть не удивило их появление: они сошли со страниц книг, лежащих на моем столе…

— Здравствуйте! — сказала я. — Как хорошо, что мы встретились!

Мои глаза совсем привыкли к темноте. Я уже различала лица и одежду книжных пришельцев.

В одном из них я узнала первого русского книгопечатника Ивана Федорова. Памятник, установленный ему в Москве, я видела много раз.

Лицо точь-в-точь такое же, как у бронзового памятника: умное, красивое, немного усталое. И волосы так же подхвачены ремешком, чтоб не падали на глаза во время работы. И в руках, как и на памятнике, Иван Федоров держал лист бумаги.

Книги, созданные Иваном Федоровым, были одновременно и молитвенниками, и книгами для чтения, и первыми пособиями для неграмотных.

Но чтобы стать книгопечатником, надо было еще знать, какая книга нужна людям. Требовались образованность, знакомство с литературой и любовь к ней.

Может быть, кой-кому из моих читателей непонятно, о какой литературе идет разговор, если до Ивана Федорова в России и книг-то не было?

Да. Таких, которые читаем мы теперь, напечатанных в типографии, — еще не было. Но существовали книги, написанные от руки. Их создавали специальные книжные переписчики, грамотные люди, имевшие к тому же красивый четкий почерк. Нередко переписчики обладали тонким художественным вкусом. Сохранились старинные рукописи, где заглавные буквы выглядят как маленькие изящные рисунки, где главы начинаются и кончаются картинками.

Конечно, над рукописной книгой работали долго. Иная отнимала месяцы и годы труда.

И все же в монастырях, в усадьбах богатых вельмож, в княжеских и царских дворцах собирались целые библиотеки.

Здесь были произведения русских авторов. Были переводы с греческого, древнееврейского, латинского.

Иван Федоров хорошо знал эту рукописную литературу.

Но, кроме того, ему довелось видеть и читать европейские печатные книги.

— Если вам случится посетить голландский город Гарлем, — услышала я голос, — каждый школьник покажет памятник, сооруженный в мою честь… Памятник должен напоминать всем о том, что я первый ввел книгопечатание.

— Извините, но это недоразумение… — раздался еще один голос. — Первым создателем печатных книг был я. Я жил в Италии, занимался поэзией и медициной. Но памятник мне поставлен не за стихи, не за работу врача, а как человеку, подарившему людям первую печатную книгу.

— Ничего не понимаю! — воскликнул маленький юркий старичок в забавной широкополой шляпе. — До этой минуты я считал себя и только себя первым книгопечатником! Я уроженец славного бельгийского города Брюгге…

— Здравствуйте, здравствуйте! — говорила я всем им.

Чтоб не обидеть французских граждан, я поклонилась еще одному человеку. В пятнадцатом веке говорили, что он постиг искусство книгопечатания.

Я смотрела на лица этих людей, на их достойную осанку, средневековые плащи, шляпы, расшитые кафтаны и спрашивала себя: справедливо ли, что человечество забыло их имена?

Все они хотели, чтоб в их странах появилось больше книг, чтоб шире и быстрее распространялась грамотность.

Но лишь одному удалось довести до конца начатое дело.

Его имя Иоганн Гутенберг. Он тоже был сейчас здесь, так похожий на свой памятник, поставленный на его родине, в немецком городе Майнце.

На старом лице Иоганна Гутенберга выделялись неожиданно живые, молодые глаза. Он дружелюбно оглядывал своих современников. При жизни они не знали друг друга.

Технике печатания книг Гутенберг посвятил всего себя. Но он был беден. Приходилось просить помощи у городских богатеев. Дошло даже до того, что у него за долги отняли типографию…

Лишь к старости он совсем освободился от долгов. И даже получил пожизненную пенсию…

Все это он рассказывал сейчас тихим старческим голосом…

Вместе со всеми, кто был в полутемной комнате, я слушала этот рассказ… Но я могла бы еще немало к нему добавить. Ну, хотя бы то, что пишут историки о последних годах жизни Иоганна Гутенберга. Вспоминая об этом, он лишь горько улыбается. «Оценив», наконец, его заслуги перед человечеством, «ему выдали парадный костюм, двадцать мешков муки и две бочки вина». Но лучшей наградой служит другое…

Вместо маленьких типографий, где работали Иоганн Гутенберг и Иван Федоров, выросли фабрики книг. В светлых огромных цехах появились автоматические машины. Миллионы книг родятся на этих фабриках.

— Мы не зря трудились, — сказал Иоганн Гутенберг. — Но справедливость требует признать, что и у нас были предшественники…

— Какие еще предшественники?! — блеснула золотыми буквами толстая книга.

В ней было не менее тысячи страниц, и на каждой утверждалось, что книгопечатание изобрел не кто иной, как Иоганн Гутенберг.

И тут произошло нечто неожиданное.

Распахнулась дверка книжного шкафа, где лежали древние, всеми забытые книги. И все мы увидели невысокого широколицего человека. На нем была темная рубашка, такие же темные брюки. На ногах — деревянные башмаки.

Сощурив и без того узкие глаза, он прижал ладони к груди и низко поклонился.

— Осмелюсь ли я, простой кузнец, принять участие в беседе высокоуважаемых господ? — сказал он.

Иоганн Гутенберг протянул ему руку:

— Иди к нам, Би Шэн. Мы ждем тебя…