По Китайско-восточной дороге

— Курите? Пожалуйста. Превосходный табак. Гиринский.

Он говорил чисто, чуть-чуть скрадывая неподдающийся японцам и китайцам звук «р».

— Гиринский табак,— повторил он.

Его маленькие черненькие глазки впились в меня. Я похвалил табак. Японец обрадовался.

Гиринский, — сказал он в третий раз. — С моих плантаций.

Этот вылизанный, аккуратный человечек оказался собственником обширных плантаций. Из новенького бумажника он вынул узкий кусочек картона с золотым обрезом — визитную карточку. На трех языках — японском, английском и французском — на ней было напечатано не его имя, а название фирмы.

Даже в дороге японец усердно занимался делами. Два раза ему приносят в вагон телеграммы. Просмотрев их, он записывает что-то механическим пером в записную книжку, обтянутую сафьяном. У него в портфеле телеграфные бланки. Он рассылает со станций телеграммы. В нем смесь американского делячества с чем-то своим, азиатским.

— Наша фирма ведет дела с Шанхаем, Ургой, Владивостоком, — с самодовольством рассказывает он. — В Тянь-цзине и Цицикаре — наши табачные фабрики. Наши сигары курит весь Восток.

Он говорит, как живая реклама.

— Наши табаки выдержаны. Тонкая резка. Идеальная упаковка. Высший сорт — в изящных табачницах из селенита. Специальные мастерские табачниц.

На табачной фабрике у него работают девочки. Его агенты вербуют работниц среди бедноты китайских деревень.

— Контракт на пять лет. Первые два года — доллар в неделю. В дальнейшем — по заслугам. Живут в общежитии при фабрике. Очень хорошо.

За доллар в неделю японец покупает маленьких рабынь на пять лет. Они работают 12 часов в сутки, и он считает, что оказывает им благодеяние.

— У нас, в Японии, такой порядок найма, конечно, устарел. Но в Китае… Здесь нужна твердая рука. Это им же на пользу. Вы не думайте — я передовой человек. Я принадлежу к партии минсейнто [12].  Рабочее движение, рабочее законодательство — это же неизбежно. Но Китай…

На одной станции он выходит в своем кимоно. Его почтительно ожидает агент фирмы — японец, грузивший тюки табаку. У агента точно резиновая фигура. Он извивается перед хозяином.

— Погрузка на Владивосток, — сообщает мне японец, вернувшись в вагон. — Наши оптовые цены дешевле всех. Тюки прокладываются сохраняющей аромат и влажность вощеной бумагой.

На другой станции он разговаривает с толпой оборванных китайцев, брезгливо держась от них в отдалении. Они шумно требуют у него чего-то. Он кивает головой и делает призывающий жест. Вместо того чтобы, соответственно его жесту, подойти, китайцы с протестующим гамом уходят.

Японская жестикуляция иногда не соответствует по смыслу нашей. Кивок головы у японца означает отрицание! приглашающий жест — «уходи прочь».

Деловой японец возвращается рассерженным:

— Грязные, жадные разбойники! С ними надо разговаривать при помощи палок. Эти люди кормятся у моего дела. Сеют табак. Мы даем семена, орудия. Две трети сбора — наши, треть — им. Целая треть!

— Они сеют на своих участках? — справляюсь я.

— Ну, ясно.

— Что же им остается за труд?

— Я же сказал — треть. Это не мало. Что? Мы ведь не занимаемся благотворительностью в Манчжурии.

Мне хочется сказать, что он грабит этих «разбойников», но он смотрит на меня такими ясными, убежденными в своей правоте глазами, что я не решаюсь спорить с ним: все равно мне его не убедить. Это общая система международной шайки дельцов, высасывающих соки из населения Манчжурии.

— Мы очень много сделали для Манчжурии, — продолжает он в тоне рекламы, — 50 миллиардов иен [13] японского капитала в манчжурской промышленности. Железные дороги. Каменноугольные разработки. Широкий деловой кредит отделений наших банков. Колоссальные займы. Мы вытесняем из Манчжурии англичан и американцев. Япония — впереди всех.

Я вспоминаю о японских солдатах в городах Манчжурии. Эти солдаты оберегают интересы «благодетелей», их концессии, их дивиденды [14] с железнодорожных акций. Японские концессионеры, плантаторы, банкиры, купцы саранчей облепили эту страну и под охраной штыков шаг за шагом готовят ей судьбу Кореи [15].

У Нингуты проходит широкий оживленный тракт. Он пересекает железную дорогу. Этот старинный караванный путь с юга, вдоль притока Сунгари, Ми-да-цзян, расходится у Нингуты развилкой: к западу — на Гирин, а к востоку — к Печилийской бухте Тихого океана. Он проходит по землям, изрытым соляными копями, бежит мимо залитых водою рисовых полей, мимо табачных плантаций, к пристаням Ми-да-цзяна, до самого его устья в Северной Манчжурии у гогора ^{3} Сань-Самь-чен. Полями и недрами по обе стороны этого тракта завладел японский капитал.

Караван с кладью у ворот города.

Верблюды с тюками подходят цепью к пристани. С железнодорожного моста видно, как там внизу копошится трудовой муравейник. По сходням на баржи бегут маленькие, согнутые под тяжестью фигурки. На голубой ленте реки — желтые заплаты плотов. Ползут буксирные пароходы, таща вереницы баржей ^{9}. С полдесятка китайцев-бурлаков, запряженных в лямки, тянут, припадая к земле, широкий баркас с лесом.

— Хэ-эй, хэ-эй! — разносятся их крики.

У Нингуты я делаю опять остановку. Японец вытаскивает из чемодана коробку сигарет.

— Обратите внимание — сорт «Экстра» Мягкость аромата. Запомните марку. Рекомендую.

Это подарок, но и тут реклама. С площадки вагона он говорит мне вслед:

— В Нингуте вы найдете их во всех табачных магазинах.

Я не собирался в город.

Вечер. Над трактом стоит тонкая красноватая пыль. Дали — точно в отсветах расплывчатого зарева. На алой полосе горизонта, как нарисованные черными мазками туши, четко вырезались ветви кедров. Звуки заглушены, смягчены ночью и далью. Как шум раковины, доносится с пристани трудовая суета. В нее вплетаются далекие вскрики погонщиков, рев верблюда, лай собак. Огоньки города рассыпались где-то в низине, слева от тракта.

У тракта чернеется длинное низкое строение с черепичной крышей. Края крыши подняты вверх, и все здание напоминает старинную китайскую джонку (лодку). В глинобитных стенах — ни одного окна. В глиняном заборе — высокие ворота. Над ними — обруч с бахромой из цветных полосок бумаги. Это китайская вывеска над постоялыми дворами и харчевнями. Со двора доносится запах верблюжьего помета.

Из ворот выходит китаец с фонарем. Он прикладывает руку козырьком к глазам и рассматривает меня. Его лунообразное лицо расплывается в улыбку.

Ло-то-дянь, — говорит он, приглашая меня жестом во двор.

Я не знаю, что такое ло-то-дянь. Может быть, это означает ночлег, постель, отдых?

Гостиница? — допытываюсь я.

— Ло-то-дянь,— вторит китаец и еще больше ширит в улыбке свое лицо.

Во дворе развьюченные верблюды. Опустившись на колени, они сонно жуют жвачку.

Ло-то-дянь, действительно, оказался гостиницей… для верблюдов.

Верблюжьи гостиницы имеют крытый двор для каравана. Хозяин ло-то-дяня берет несколько медяков за постой, наполняет из колодца водой каменный водоем и поит верблюдов. Двуногие постояльцы должны заботиться о себе сами.

Ло-то-дянь — гостиница для верблюдов.

Они спят тут же, рядом с верблюдами, на земле, загаженной пометом. Над верблюжьими горбами дрожит свет масляной лампочки, вычерчиваются фигуры людей, слышен дребезжащий звук какого-то струнного инструмента. Кто-то поет гнусавым голосом.