На синей комете

Первую железную дорогу папа купил, чтобы отвлечься от тяжёлых дум после маминой смерти. Дорога была простенькая — всего один круг. Вокзальное здание папа смастерил из деревяшек и покрыл песочно-бурой краской — точь-в-точь такое здание стояло в центре нашего городка. Ещё папа сделал восемь крошечных вывесок и написал «Кейро» синими буквами на белом фоне. Я прикрепил вывески на карнизы вокзала на хромовых цепочках от ключей — знаете, такие, сделанные из крошечных шариков? Потом мы проложили рельсы: на восток и на запад. Железнодорожное полотно сделали из толчёного гравия, закрепив его на слое столярного клея.

Потом папа заказал семафоры и автоматические шлагбаумы из каталога «Лайонел», чтобы было интереснее запускать наш первый поезд — самый обыкновенный товарняк. Ещё папа взял тонюсенькую соболью кисточку, в которой было от силы шесть волосинок, и нарисовал на боку паровоза «Счастливого воина», символ местной железнодорожной линии. Наш «Воин» выглядел как настоящий — тащил товарный вагон с брёвнами, каждое с сигарету длиной, два вагона с рогатым скотом, один с углём, один служебный, а ещё рефрижератор, внутри которого вместо льда лежали стеклянные кубики размером с самые мелкие игральные кости.

Вслед за «Счастливым воином» мы приобрели пригородный поезд, «Южнобережный экспресс». Он у нас ходил от Чикаго до дюн в штате Индиана и обратно. В пассажирских вагонах можно было зажигать и гасить свет. Для этого состава мы построили целых три станции, а детали для них купили по каталогу компании «Айвз», которая делала точные-точные копии вокзалов — даже лучше, чем «Лайонел».

А потом папа приобрёл самый большой паровоз, какой только нашёлся в каталоге: из серии 260, с красным габаритным фонарём на одном боку и зелёным на другом. Под паровым котлом тоже имелась лампочка: она подсвечивала красные угольки, и они мерцали, как настоящие. Медная отделка, местами красноватая, местами желтоватая, ярко сияла. Посверкивали никелированные ободья на колёсах. К этому паровозу мы цепляли и грузовые вагоны, и три пассажирских — спальные пульманы. Поезд мы назвали «Ракета Чокто», и ходил он по отдельной линии до Скалистого острова. При таком количестве линий на одном столе стало тесно. Мы приставили второй и начали возводить на западе горы — выложили основания из жёстких планок от жалюзи, покрыли их гипсом и покрасили серой краской, как будто это гранит. Потом всё было щедро опрыскано песком, клеем и таинственным зелёным порошком, купленным у городского аптекаря Хопа Шамвея.

— Ты ведь не собираешься глотать эту гадость, верно, Оскар? — спросил Хоп у папы, выставив на аптечный прилавок целую коробку зелёного порошка.

— Ни за что! — ответил папа. — Мы не лечимся, а строим Трансконтинентальную железную дорогу.

Ах, как же тщательно мы её строили!

Каркас для гор, каньонов и перекинутых между ними мостов мы сделали из деревянных перекладин, расположив их крест-накрест, как железные балки аттракционов с горками, которые возводят в луна-парках. Внутри гор пролегал туннель. Под эстакадой текла река из серебристой фольги — мы её подсинили и даже изобразили рябь на воде прозрачным клеем, какой обычно используют для авиамоделей. Рельсы тянулись вдоль всей этой конструкции длиной в два стола, а потом заворачивали и уходили в туннель. Вскоре туннелей стало два, а потом и три.

— Оскар, да ты вконец сбрендил! — воскликнула тётя Кармен, приехав к нам на День благодарения. В подвал она спустилась «на запах» — проверить, откуда пахнет смолой и лаком.

Моя мелкая двоюродная сестрёнка, Уилла-Сью, тоже прибежала в подвал и даже рот разинула от удивления.

— Ничего тут не трогай, а то ещё током дёрнет! — предупредила её тётя Кармен.

— Хочешь, покажу, как поезда ходят? — щедро предложил я Уилле-Сью, хотя особо тёплых чувств к ней не питал.

Эта девочка досталась тёте Кармен от ещё одной их с папой сестры, упоминать которую было не принято. Лишь однажды я случайно подслушал разговор взрослых. Оказывается, настоящая мать Уиллы-Сью может в один прекрасный день одуматься и появиться на горизонте. Однако шли дни и годы, и шансы на её исправление и возвращение таяли. Сама Уилла-Сью с первого дня, как попала к тёте Кармен, называла её мамой. Уилла-Сью умела складывать губки бантиком и вечно цеплялась за юбку тёти Кармен. Сейчас она, по обыкновению, потянула большой палец в рот, но бдительная тётя подскочила к ней, точно кошка к мыши, и строго сказала:

— Уилла-Сью, дорогая, следи за руками!

— Девочки не любят поезда… — заскулила Уилла-Сью и всё-таки сунула палец в красный ротик секунд на тридцать, пока тётя Кармен выговаривала папе за то, что он спускает зарплату на заводные игрушки — всё равно что в сортир.

— Кармен, ты заблуждаешься, — с усмешкой возразил папа. — Это не заводные игрушки, а Трансконтинентальная железная дорога.

Папина тёплая, надёжная рука легла мне на затылок. А потом папа закурил длинную сигару, чтобы «выкурить» тётю Кармен и Уиллу-Сью из подвала.

Я очень любил вечера, даже не берусь сказать, какие больше — летние или зимние. Я просто любил вечера.

С апреля по сентябрь мы, прямо в подвале, слушали по радио репортажи о бейсбольных матчах. Матч шёл, а поезда тоже шли в прохладном полумраке — каждый по своей колее.

В подвале, почти под потолком, имелось два оконца, и летние вечера за ними длились и длились, медленно растворяясь в ночи. Когда становилось особенно душно, мы эти окна открывали, и внутрь врывался горячий ветер бескрайних равнин.

— Чувствуешь запах? — спрашивал папа. — Это люцерной пахнет. Издалека, из Канзаса.

Как слаженно нам работалось в такие вечера! Мы чинили пути, настраивали пульты управления, устанавливали новое железнодорожное оборудование.

В тысяча девятьсот двадцать восьмом году папина фирма процветала, они продали кучу тракторов. И редкая неделя у нас обходилась без заветной красной коробки, а то и двух, которые прибывали из Рочестера, что в штате Нью-Йорк. В Рочестере находился главный офис компании «Лайонел». В любую коробку с поездами они всегда вкладывали бумажную фуражку железнодорожника с синими и белыми полосками и набор билетиков, напечатанных для каждого поезда — в соответствии с маршрутом. Фуражки я никогда не носил, считал их малышовыми, а вот билетики, цветные и совсем как настоящие, собирал и хранил; по крайней мере, десяток билетов, перетянутых резинкой, всегда лежали у меня в кошельке.

Зимой солнце садилось рано, раньше, чем я приходил из школы, а папа с работы. За ужином мы обсуждали, что надо построить, отремонтировать или опробовать этим вечером. А потом выключали свет и спускались в подвал. В безлунные вечера наш дом был почти неразличим в темноте, если смотреть с фасада, с улицы Люцифер. Ветер — ледяной, как где-нибудь на севере, на Аляске, — гнул одинокие ели, а мы с папой стояли в подвале и любовались на снующие туда-сюда поезда, на облачка дыма, которые выпускали паровозы, на пучки света от фар, на серебрящиеся от света рельсы…

— Слышишь вой ветра? — спрашивал папа. — На фермах, в полях его слышно ещё отчётливее. Вой ветра разносится далеко, по всей прерии. Фермеры его слышат, когда косят и ворошат сено. Он доносится до соседнего города. Его слышат все: и хорошие люди и плохие, и в церкви и в тюрьме. Для многих вой ветра — точно вой волка.

— Какого волка? Почему? — спрашивал я.

Но папа никогда не отвечал.

Модели фирмы «Лайонел» доподлинно воспроизводили настоящие поезда, которые курсировали по стране: и локомотивы [3], и товарные вагоны, и пульманы [4]. Каждый останавливался на своих станциях, а потом спешил дальше — к Скалистым горам, через реку Колорадо и назад — сквозь туннели к южным окраинам Чикаго. За один вечер наш трансконтинентальный экспресс «Золотой штат» не раз пересекал страну с северо-востока на юго-запад, от Лос-Анджелеса до Чикаго, и возвращался назад. Погода на его маршруте всегда была безветренная и сухая, мигали станционные огоньки, и полосатые шлагбаумы на железнодорожных переездах опускались, едва приближался поезд.